Верховники - [56]

   — Англичанам нечего бояться ни немилости монарха, ни ненависти министров и куртизанов! — горячился князь Дмитрий. — Их превосходная конституция — грозная охрана от посягательств, гарант от неправды.

«А как вы крепостного мужика-то впишете в свою конституцию, ваше сиятельство? — усмехнулся про себя Татищев. — Мужику не конституцию, мужику, дабы он не бунтовал, вера в царя-батюшку потребна!

Нет, Россией всегда будут управлять не законы, а персоны, хотя персона женского полу на престоле и неудобна. Ох неудобна...» Василий Никитич вспомнил ходившие уже по Москве слухи о Бироне и его влиянии на Анну. Он мысленно перекрестился на образ Святого Филиппа в старинном киоте.

Ведь Святой Филипп Русской Православной церкви — это в миру убиенный опричниками Ивана Грозного знатный боярин Фёдор Колычев. Бесстрашный и гордый человек, восставший против безмерных казней и мучительств.

«Да, у потомков бояр с самодержавством давние счёты...» — подумал Василий Никитич, отводя глаза от пламенного взора Святого Филиппа.

   — Вот вы человек умный, способный, а в чинах ходите средних. Несправедливо! — Князь Дмитрий с едва прикрытой хитрецой взглянул на лобастого Татищева, положил ему руку на колено и продолжал доверительно: — А ведь вы, Василий Никитич, — да, Татищев не ослышался, сей гордый верховник назвал его как равного, по имени-отчеству, — принадлежите к славному роду смоленских Рюриковичей, коий не уступает самым вельможным фамилиям нашего государства.

Василий Никитич даже покраснел от удовольствия.

   — Вы начали ныне, Василий Никитич, работу над историей отечества и, как никто другой, знаете законы политики и народные начала. Так что же мешает вам принять мой прожект и взять назад свой собственный? Ведь в главном-то, в крепкой узде для самодержицы, мы с вами согласны.

«Согласен-то согласен, ваше сиятельство, но всё дело в том, кто эту узду в руках будет держать! — подумал Татищев. — В нынешнем Верховном тайном совете четверо Долгоруких! А фамилия бывших временщиков многим — кость в горле! Да и мне самому памятно бесчестие от Ваньки Долгорукого!» Но вслух Василий Никитич эти соображения не высказал. Он любезно улыбнулся старому князю и дипломатично спросил, какое место тот отводит в своём прожекте немцам.

Князь Дмитрий вспыхнул:

   — Речь идёт о способах правления Россией, так при чём тут немцы? А впрочем, всем ведомо, что немцы рады бы оставить нас пребывать в прежнем рабском состоянии.

   — Немец смеётся там, где русский караул кричит, ваше сиятельство! — поддакнул Василий Никитич.

   — Точно так! Все нынешние беды России от соединения противного чиновного племени с остзейскими выходцами.

Татищеву показался вдруг ужасно одиноким этот чудаковатый старик, который один идёт против твёрдо укоренившегося в России мнения: куда нам без немцев? Течение политической беседы прервала любимая десятилетняя внучка старого князя, Наталья, ворвавшаяся в учёный кабинет с громким криком:

   — Дед, ты не забыл обещаньице?! Ночной лов, ночной лов, выходи, рыболов! — Лукаво кося на гостя, девочка закружилась на одной ножке.

И Василию Никитичу открылся ещё один Голицын — нежный и заботливый дед. Смущённо разводя руками и посмеиваясь, князь Дмитрий пояснил Татищеву:

   — Каюсь, каюсь! Обещал сегодня внукам вечернюю забаву — рыбу ловить из проруби! Придётся исполнить. Не желаете ли составить компанию?

   — Конечно, он желает! — весело решила за Татищева девочка, и скоро весь дом уже заходил ходуном.

Тогдашнее Архангельское мало походило на роскошный дворец, выстроенный впоследствии Юсуповым, но зато имело свою старомосковскую красоту. Воздвигали его те же мастера, что рубили дивные палаты для Тишайшего Алексея Михайловича в Коломенском. Только в Коломенском всё было построено с царским размахом, поражало величием замысла. В Архангельском, напротив, всё было частным, небольшим по размерам: сказочная филигрань — искуснейшее изделие резчиков по дереву. Боярские хоромы с замысловатыми узорами наличников, с причудливыми балясинами, подпиравшими высокое крыльцо, девичьим теремом, украшенным резными петухами и диковинными зверушками, высеребренные инеем, точно приплыли из старинной сказки.

Дедовский сад с рябинами и малинником, с берёзами и высокими тополями, с кружащимися над вершинами деревьев птицами, по весне и летом был простой и весёлый, как цветистый сарафан молоденькой боярышни, а зимой перекликался через гладкое снежное поле с холодной синевой дальнего леса. Сама усадьба широко раскинулась по обеим сторонам деревенского проезда: по одну сторону высились боярские хоромы с высокой крышей кокошником и красной трубой, по другую чернели под снежными шапками овины, скирдник, конюшни и конопляник.

Через огромные старинные сени, уставленные вёдрами, ухватами, пузатыми кадушками и бадьями, можно было попасть в парадные покои, обставленные английской мебелью из красного дерева. Гляделись в высокие венецианские зеркала портреты строгих напудренных вельмож — родственников старого Голицына. Клавикорды наигрывали контрдансы и менуэты, осторожно потрескивали расписные голландские печки.