Верховники - [53]

Князь Иван, идя в танцевальной паре с дюжей немецкой актёркой Паггенкампф, вслушивался издали в громкий спор и дивился на самого себя. Всё последнее время он испытывал странное и неведомое чувство — не желал более в амурных делах привычного множества. Вот и сейчас он хотел быть токмо с одной-единственной, и той единственной, как ни странно, была его суженая. Конечно, для приятелей сие было тайной, дабы не засмеяли. Но и для него самого это чувство было ещё новым, как таинственный остров, к коему судьба причалила его донжуанский фрегат.

Герцог де Лириа, что идёт в первой паре, величает это чувство любовью. Однажды он сам признавался Ивану, что едва не пустил пулю в лоб, отвергнутый в сём рыцарском чувстве. Но ведь то дюк! А он-то, Ванька Долгорукий, недавно гонявший голубей в Замоскворечье, и вдруг любовь! Сие было нонкопарабль! Сиречь невозможно и непостижимо! Но было же, было! И напрасно пышная немочка жмёт сейчас руку: всё равно перед глазами та, другая, что спит сейчас в старом Шереметевском доме на Никольской. И Ивану так нестерпимо захотелось вдруг увидеть свою Наташу, что он, ни с кем не простившись, ушёл, едва забрезжил рассвет.

Гости его ухода не заметили, столь были пьяны. И даже не зело удивились, когда девица Поганова-Паггенкампф сбросила с себя последнюю юбку и принялась танцевать танец фоли дишиан прямо на столе с закусками. Воззрившись на её толстые ляжки, сыто хохотал майор Салтыков. Сие были не легковесные амуры, сие была жизнь!

ГЛАВА 4

Крестовая комната была как бы вторым кабинетом старого князя. Князь Дмитрий не столько здесь молился, сколько размышлял о судьбах России, поскольку Россия была его другим богом, пожалуй, более близким, нежели гневно взиравший с иконы Вседержитель. И не случайно любимой иконой Голицына была Святая София — воплощение премудрости и символ тайны мира.

Творческой премудрости как раз не хватало многим российским политикам. «Столь огромная страна и столь мизерабельная, ничтожная политика! Особливо в делах внутренних, где вся она сводится к сохранению старого и нежеланию новых реформ. Казалось, после великих реформ Петра гений политической мысли надолго отлетел от правителей России. Князь Дмитрий пытался на свой лад продолжить дело. И что же? Одни увидели в этом стремление к тирании и стали его врагами, другие — чуть ли не прямой возврат к временам Семибоярщины и стали его вельможными союзниками. И только третьи, самое рутинное дворянство, не желали ничего, кроме самодержавства.

Старый Голицын опустился на колени, перекрестился... Святая София на огненном троне, с пылающими крыльями и огненным ликом, гневно хмурилась на старинной иконе.

И гнев её как бы передавался душе старого князя.

Вошедший секретарь осмелился прервать раздумья Голицына, доложил, что Василий Никитич Татищев прибыл.

Князь Дмитрий с неожиданным проворством поднялся. Лицо его, столь мрачное и горестно-задумчивое, когда он молился, теперь решительно переменилось, точно сместились на нём все морщины, и твёрдо сложилась линия рта, и его лицо стало тем надменным, сухим и породистым голицынским лицом, которое знала вся Москва. Лёгкой и быстрой походкой старый князь прошёл в кабинет.

Василий Никитич Татищев отправился к Голицыну не без некоторого смущения и не без сопротивления своих друзей. Ему указывали на судьбу Ягужинского, советовали укрыться, надёжно спрятаться в ответ на голицынский зов, поскольку верховникам, несомненно, ведомо было, что он, Татищев, главный оратор на тайных дворянских сходках. И уж ни в коем случае не предполагали, что он не только не скроется, но и примет приглашение старого Голицына. Однако Василий Никитич часто делал в своей жизни то, что никто не предвидел, и обычно такие нежданные ходы выходили ему же на пользу. Он не то чтобы привык играть с судьбой, но верил, что иногда самые рискованные поступки приносят удачу, в то время как самые продуманные и осторожные действия ведут к несчастью. Признался же однажды Василий Никитич Петру Великому в том, в чём никто в Российской империи не осмелился бы признаться, опасаясь костра: в зарождающемся в нём неверии в Бога.

И что же: когда Пётр услышал, что он, Василий Никитич, не верит ни в каких богов, а верит только в разум, великий государь столь был поражён его откровенностью, что, хотя и сделал ему словесный выговор, с тех пор почитал его интересным человеком и частенько вёл с ним споры о Боге. Во время этих споров, а точнее разговоров, о Боге и человеческом предопределении, Василию Никитичу часто начинало казаться, что Пётр I не столько его, Татищева, сколько самого себя стремился убедить в существовании божественного Промысла.

Так же и в другом случае, когда Василий Никитич командирован был на Урал управлять тамошними государственными заводами... Тогда он бесстрашно обличил всесильных Демидовых в неправых делах. И опять судьба отметила сей поступок. Когда стали искать, кому ведать Монетным двором Российской империи, понадобился, само собой, честный человек, и все вспомнили о Василии Никитиче, и он получил место управителя.

Потому, получив приглашение Голицына, которое многие рассматривали как ловушку, Василий Никитич приглашение принял. Вспомнилось ему и новогоднее посещение старого князя, и откровенный разговор с ним.