Веревочка. Лагерные хроники - [7]

Боялись Пашу все. Он был из очень уважаемой лагерной семьи, всегда смешлив и приветлив, что многих расхолаживало и дезориентировало.

И когда они, вдруг, получали по голове еловой вершинкой, многие не могли понять, где они себе позволили с Пашей лишнее.

Мы выскочили из кабинета, быстро разобрались в чём дело, и Паша, обращаясь ко всем присутствующим, безапелляционным тоном сказал:

– Значит так! Зовём ментов с вахты и все, как один, показываем, что Проходчик сам пьяный упал и напоролся на щепку. Попробуйте только запороть мне в косяк. Поубиваю, козлов.

Козлы, конечно, было лишнее, но все промолчали. Тем дело и кончилось.

Через пару недель Коля ушёл на свободу.

Я долго получал от него письма, пока сам не ушёл на этап.

Он писал, что женился, работает с братом в мастерской металлоремонта и доволен жизнью.

Меня это всегда радовало.

Ласточка

Если на воле человеческие мечты и фантазии всё-таки ограничиваются возможностями, способностями и реальными потребностями человека, то в лагере эти фантазии безграничны.

У зэка есть прочная опора, на которой держится его самомнение и самоуверенность. Это его несвобода.

Нечто подобное, было у многих представителей советской интеллигенции.

Многие из них считали, что будь у них свобода (и отсутствие партийного давления), они бы были хорошими бизнесменами, писателями или просто очень успешными людьми.

Может быть, поэтому рынок и свобода наибольшее разочарование принёсли в России именно интеллигенции, которая до этих благословенных времён, во многом, жила в иллюзорном мире.

Да! Так вот. Мои фантазии не были так далеко раздвинуты, кроме, конечно, того, что я собирался управлять государством.

Сиюминутно же я мечтал о том, чтобы в Большом театре послушать оперу «Евгений Онегин» и встретить когда-нибудь свою Ласточку.

К «Евгению Онегину» меня побудил показанный у нас фильм «Музыкальная история», а Ласточку я хотел видеть всегда.

Ласточкой её назвала моя соседка Люда, у которой она ночевала, поскольку мама моя была человеком строгих правил.

Утром Люда позвала меня к себе и показала мою спящую подругу.

Солнце из окна освещало её каштановые волосы, свисавшие к полу.

Лицо было светлым и красивым настолько, что Люда не удержалась и сказала:

– И досталась же такая Ласточка такому обормоту.

С Людкой мы в детстве ходили на один горшок, и был я для неё ближе родного брата, поэтому она свою любовь ко мне выражала чисто по-родственному. Так, с Людкиного благословения она и стала Ласточкой.

То, что она любила именно меня, было загадкой для всего техникума, где мы оба учились.

Потом меня выгнали из техникума за серьёзную драку, а её лишали стипендии и писали её родителям письма. Но она всё равно меня любила, и ни на что не обращала внимания.

И только однажды она сказала:

– Мне это всё надоело.

А произошло вот что. Шёл концерт. Мы сидели на последнем ряду актового зала, когда по проходу от сцены к нам подошёл парень и что-то сказал моему приятелю Тёне. Тёня повернулся ко мне:

– Меня там толпа убивать пришла.

Нас было трое.

Извинившись перед Ласточкой, я вместе с остальными, направился к выходу.

В коридоре Крыжа (третий из нас) взял со стола в коридоре толстую пластмассовую палку с полметра длиной, которую оставили строители-ремонтники, а я засунул за пояс тридцатисантиметровую металлическую линейку.

Когда мы вышли на высокое крыльцо, толпа нам показалась безразмерной.

Двое от неё отделились и направились в нашу сторону.

Тёня был боксёром, а Крыжа профессиональным хулиганом, но оба уставились на меня, хотя я и драться не умел, и был моложе их обоих.

Как разогнать толпу, мне было более или менее понятно, а вот что делать с двумя здоровенными парламентёрами я не знал.

– Если этих двух вырубите, остальные разбегутся, отвечаю.

Мы не торопясь подходили к парням, которые, ухмыляясь, смотрели на свои потенциальные жертвы.

Тёня кулаком, а Крыжа палкой ударили одновременно, и парни грохнулись на землю прежде, чем в расслабленной толпе кто-нибудь, что-нибудь понял.

Они только увидели бегущего на них с огромным ножом в руке парня, который орал во весь голос.

Толпу я разгонял не впервые, и знал, что делать это легко, потому что в толпе никто не может принять решение.

Толпа развернулась и понеслась вдоль улицы, а я неуклюже за ней бежал. Нестерпимо болела спина, надорванная на первой институтской практике.

Еле добравшись до общежития, я пришёл в Ласточкину комнату и упал на её кровать.

Тогда-то она и сказала без всяких эмоций:

– Мне это всё надоело.

А я, дурак, взял и перестал к ней приходить.

Ей, конечно, передавали, что видели меня с другими девушками. Но я искренне считал, что я встречаюсь с Ласточкой и люблю только её. А всё остальное так, ей назло.

На суде её не было.

Но потом мать рассказывала, что она приходила и плакала, и говорила, что если бы я ей пообещал, она бы меня ждала.

Потом она писала мне, но моя бурная лагерная жизнь и побег этому не способствовали, а когда через много лет я попытался её разыскать, то получил ответ из адресного бюро, что проживает она в Североморске 3, закрытом военном городке под Мурманском.

О том, чтобы туда проникнуть, не могло быть и речи, а письма писать в неизвестность было опасно. Страшно было помешать ей жить.