Веревочка. Лагерные хроники - [23]

– Меня зовут Марк Михайлович, – ответил я спокойно.

– Ишь ты комсюк, по имени отчеству его называй, слышал, Паша – это он дружку. Но мы с Витькой понимаем, что клиент уже приехал, и дело техники загнать его под нары без ненужной нам, слабакам, драки.

Мы оба неторопливо, стараясь не наступать на чужие ноги, продвинулись в угол приблатнённых, попросили их вежливо подвинуться и сели ближе к самому главному из них.

– Поговорить надо, землячек – Витька тасует перед ними, «одна в одну» колоду карт из газеты. Так тасовать можно только после пятилетней тренировки под одеялом.

Жлобы уже поняли, что разговор серьёзный и на том уровне, где ничьей не бывает. Слышать-то они об этом слышали с пелёнок. А вот видеть, а тем более участвовать везёт не каждому.

– Откуда вы, землячки, что за народ, куда путь держите, что про вас по лагерям да по крытым хорошие люди могут сказать? Кого из людей знаете. Почему беспределом занимаетесь?

Все трое молчат.

– Кто мы с Марком, вся Украина знает. Я, например, отбарабанил пятерик на крытой в Житомире, а Марик из Шепетовского карьера бежал; ранен, сапогами ребра менты поломали. Уважаемый по зонам человек, а твой дружок этого терпигорца комсюком обозвал. На национальность намекал. Это где ж вы слышали, чтоб по зонам по национальности на человека смотрели? Или твой дружок Гитлера наслушался?

– Он мне не друг, так в следственном изоляторе познакомились.

Мой обидчик уже понял, что на всём белом свете он теперь один, и ему уже дурно. Я поворачиваюсь к нему:

– Ну! Землячек, расскажи всей камере, почему я комсюк. Может, ты меня в райкоме в комсомол принимал, или я с тобой в оперотряде стиляг ловил, или карманников по трамваям?

– Я не был в дружинниках.

– А тебя пока никто ни в чём не обвиняет, тебя спрашивают.

– Ну, извини, земляк, вырвалось.

– Я тебе, гнида, не земляк, ты, паскуда, ещё за комсюка не ответил. Серёжа! – зову парня, которого они прогнали вниз, – поднимайся на верхние нары.

Значит, жлобу, дёргавшему меня за ногу, пора линять вниз. Или идти на конфликт, где для всей ихней компании уже мрак и туман. Здесь нельзя победить кулаками или спрятаться.

А билет мой комсомольский, в это время вместе с зачётной книжкой спокойно лежал в мамином ридикюле довоенного покроя, где она хранила все ценные документы и вещи.

Так мы с Витькой прожили вместе месяц, когда меня дёрнули на этап. Он дал мне четыреста рублей из выигранных у мужиков денег.

И вот, через полтора года мы с ним в одной камере вместе с крысой по имени Борька.

От мориловки в крытой Витька немного отошёл, но вид у него всё равно был чахоточный. Болел он туберкулёзом или нет, я не знаю, потому, что в лагере об этом не принято спрашивать. И такой факт не может быть преградой для общения, как и любая другая заразная болезнь. Может кто-то и бережётся в лагере от заразных болезней, но я таких не знал, и тут, как говориться, про таких не поют.

Спокойно идёт по кругу, где сидит сифилитик с язвой на губе, кружка с чифиром и только попробуй задёргайся, если больной парень без хвостов… Все мы под Богом.

Крыса досталась Витьке в наследство от предыдущего сидельца. Никто из начальства не возражал против животного в камере, наоборот, всем она нравилась. И только новый корпусной старшина пугал нас, что крысу он отдаст собакам, потому как «не положено».

– Если он, тварь, Борьку тронет, я ему, козлу, в харю сушняка чахоточного сыпану. Я не знал, что это за сушняк такой, и Витька пояснил, что он у предыдущего соседа собрал туберкулёзную мокроту, смешал с сахарной пудрой и табаком и забил папиросу.

– К нам менты по месяцу в камеру не заглядывали, все кумовские агенты боялись закладывать крытников, как огня. Так что пусть только Борьку тронет, – грозился Витька.

Однажды мы вернулись с прогулки, а Борьки не было. Сержант втихаря сдал нам корпусного, сказав. что тот бросил Борьку собакам у вахты, которые его задушили, а есть не стали.

И менты и зэки были опечалены, а Витька даже расплакался.

– Всё! Мочу козла! Пусть помучается гнида, как Борька. Ты не лезь, будешь, если что, свидетелем, что он на меня первый кинулся. А там – куда родная вывезет.

Наутро Витька с нар не вставал, прикинувшись больным.

Менты корпусного ненавидели, и мы полагались на их нейтралитет.

Когда же старшина нагнулся стаскивать Витьку с нар, тот выдул ему в лицо сушняк из папиросы. Старшина ничего о таком кошмаре и не слышал, облизал, как ему думалось, сахар с губ и отправил Витьку в карцер на десять суток. Ко мне претензий не было, и вскоре я ушёл этапом на зону.

Много после я слышал, что Витька снова загремел на крытую, а про корпусного говорили, что его комиссовали по болезни, и он работал истопником при железнодорожной больнице.

С Витькой мы больше никогда не встречались, но я слышал, что он проигрался, бежал и умер после побоев.

Правда это или нет, я до сих пор не знаю, потому что рассказал это человек с сомнительной лагерной репутацией.

Иосиф и его собратья

Если собрать подряд сто мужиков на свободе и поменять их местами с сидельцами в лагере, разницы никто, практически, не увидит, потому что профессиональные преступники или патологические злодеи в лагере встречаются крайне редко и заметного влияния они не имеют, кроме, разве что, карманников или жуликов, специалистов воровских профессий.