Вербариум - [41]

– И ещё какие перемены! – На нас с Дедом накатило дурное веселье. – Ты даже представить себе не можешь, что за перемены! Всё переменилось к чёртовой бабушке!

Когда мы отсмеялись и утёрли слёзы, чёрный столбик сказал:

– У него нет бабушки. Не говорите так больше.

– Ладно. Этот твой Зайдель Дармштетт где жил?

– В Шпессарте.

– Шпессарт – это Германия. А ты как-то оказался в Латтонии.

– Что такое Латтония?

Мы переглянулись.

– Язык знаешь, а страну не знаешь? – спросил я.

– Я служебное устройство. Знаю слова. Слово «Латтония» не знал.

– Но если есть латтонский язык, то где-то должна быть и Латтония… Стоп, я понял! – воскликнул Дед. – Ты проспал образование Латтонии! Это что-то вроде страны. Раньше её не было, а потом возникла, и ей придумали название – произвели от латтонского языка. Латтония – это лимитроф. Тупой и бездарный лимитроф.

– Благодарю! Чувствительно благодарю! – ответил столбик. – Это большая радость – получить новое слово.

– Кому – радость, а кого блевать тянет, – однозначно отреагировал Дед.

И мы на два голоса кое-как объяснили столбику смысл его радости.

– Лимитроф – это когда территория на окраине империи отделяется и становится самостоятельным государством… – обобщил он. – Но что в этом плохого?

– Плохо то, что территории кажется, будто она сама этого добилась, – сказал я. – Будто это её национально-освободительное движение привело к такой победе…

– И на территории этой территории начинается национальное возрождение. Язык местных жителей объявляется государственным, а население резко делится на две части, у одной – все права, у другой прав наполовину меньше, – начал Дед.

– По какому принципу население делится на половины? – спросил столбик.

– Да по национальному! Местные – одна половина, русские – другая.

– Вы – из русской половины. Значит, у вас мало прав?

– Ну да…

Мы чуть было не прочитали ему лекцию о двадцатилетней независимости Латтонии и о крахе всего, что только можно было порушить и разворовать, но явился Муха.

– Орлы, срочно нужны деньги, – сказал он.

– А святую воду принёс?

– У Наташки мать в больницу загремела. Положение тяжёлое. Что-то вроде прободения язвы. Много крови потеряла. А операция Наташке не по карману. Так что вот… ну, вы меня поняли… смогу – верну…

Дед присвистнул.

– Так, скидываемся, – сказал я. – У меня двадцать крон были отложены на новую флешку и на кроссовки.

– У меня тридцать пять в заначке, – добавил Дед. – И на следующей неделе продаю накачанного «перса», но там аванс просить неприлично.

– А у меня тестинг только двадцатого начинается, программеры всё что-то доводят, доводят! Пятьдесят пять – мало. Я сейчас поеду в больницу, возьму у Наташки рецепты. Там что-то совсем астрономическое.

– А ведь я помню время, когда в больнице лечили за счёт государства. Разве что нянечке давали трёшку, чтобы получше присмотрела за лежачим, – Дед покачал головой.

– Историк! Ты ещё Куликовскую битву вспомни! – предложил я.

– Гость, это по твоей части!

Мы вспомнили все способы добыть деньги. С одной стороны, мы выставили на аукционы кучу всякого добра тысяч на пять крон. С другой – это добро могло там проваляться ещё два года. Геймерские доходы ожидались не раньше, чем через неделю. Мои за менеджмент пяти сайтов – в начале июня. Можно было взять у родственников в долг – мне бы мать дала полсотни крон. Если завтра снести найденное золото в ломбард – будет крон пятнадцать, ну, двадцать. А день в больнице – это восемь крон и сколько-то ещё сантимов. К тому же Наташка, сидя с матерью, не может работать…

– А ей завтра заказ сдавать! Она собиралась ночью посидеть, днём отоспаться, – сказал Муха. – Я бы сделал, но текст сложный, юридический, ошибёшься – мало не покажется…

– Могу помочь, – вмешался столбик. – Это ведь перевод с латтонского? Он не такой уж сложный.

– Осторожнее с ним, – предупредил Муху Дед. – Присосётся – не избавишься. Мы ведь знаем о нём только то, что он сам о себе рассказал.

– Я не способен причинять вред. Меня не для этого вывели. Просто хочу заниматься своим делом, – возразил столбик. – Мне это необходимо.

– Мало ли что тебе необходимо, – осадил я его.

В самом деле – торчит на ровном месте такая чёрная пиявка и ещё чего-то требует.

– Если сдать текст завтра утром, можно сразу получить сорок крон, – сказал Муха. – Двадцать, да тридцать пять, да хотя бы пятнадцать, да сорок – это сто десять. Мало! Сорок сразу отложить на пять дней в больнице. Её же должны оперировать, а сколько запросят за операцию – неизвестно. Одно лекарство, Наташка сказала, двенадцать крон, ещё одно – восемнадцать. И Наташку прокормить – она же, пока сидит с матерью в больнице, не работает.

– Не дури, – нехорошим голосом попросил Дед.

– Слушай, симбионт, как ты это делаешь? К коже присасываешься, что ли? – Муха и всегда-то был упрям, а когда речь шла о Наташке, упрямство вообще зашкаливало.

– Кретин, – сказал я. – Ты сперва спроси, как он от тебя будет отцепляться. Это Зайдель, как-там-его, знал, как с симбионтом обращаться, а ты не знаешь!

– Ну?! – грозно обратился к столбику Дед. – Что скажешь в своё оправдание? Гость, возьми на кухне банку от баклажанной икры, сполосни, что ли. И крышку для неё найди.