Вера - [29]

– Запустила ты себя, – ласково пожурила Наташа, перебирая Верины кудри. – Седину не закрашиваешь. – Меня вон мать не кормила, сиськи не выросли, и что я, скисла? Грудь вперед, и пошла, – и Наташа повела расправленными плечами, демонстрируя деликатную, но выпуклую работу хирурга.

Вопреки кажущейся самоуверенности, Наташу терзали сомнения. Она не могла избавиться от чувства, что муж, сыновья, банковская карта, членство в спортклубе, собственность, – что все это ей не принадлежит. Каждое утро проверяла имя вкладчика, цифры на счете, караты, номера свидетельств, но непрекращающаяся течь истощала ее. Она накупала продуктов больше, чем могло употребить семейство, с расчетом вскоре обнаружить плесень и с наслаждением выбросить. Она нанимала и увольняла прислугу, летала на сутки за тысячи километров, жертвовала нуждающимся, делала все, что и Вера когда-то себе позволяла, но не из-за беспечности, а ради того, чтобы ощутить свое пространство и место, поверить в систему координат, убедить себя и других, что это все она и это все ее.

В первые годы она, тьмутараканная оборванка, без денег, связей, фигуры и милой мордочки, по утрам бежала на лекции, а потом до поздней ночи тарелки грязные в кабаке собирала, а в остальное время старика, заживо тлевшего, подтирала за право бесплатно ютиться на соседней койке зловонной комнаты возле кольцевой.

Она со своим лицом, похожим на подъезд шестнадцатиэтажного панельного дома, имея на руках шваль, которой ее наделили природа и непутевые родичи, разыграла свою партию с такой ловкостью, так хитрила и блефовала, что все козыри покрыла, а у этой столичной цыпы, распростертой теперь перед ней, золотые деньки пролетели, ни денег, ни детей, ни мужика. Щемящая радость от совокупности фактов бодрила Наташу.

Если спросить ее, так ли это, ни за что б не признала. Она и сама до конца не осознавала весь масштаб своих чувств к Вере и подобным. А доброго совета, сострадания ей не жалко, она и средствами может ссудить, не обеднеет, ейный еще нагребет. Зато сколько потаенной радости, если Вера не сможет вернуть. Если начнет юлить, просить отсрочки, мелочь ненужную мальчишкам таскать, а потом исчезнет, перестанет отвечать на звонки и сменит номер. Тогда Наташа в счастье будет плескаться – честная, порядочная, не приезжая, прячется от нее из-за неспособности отдать пару-тройку тыщенок зелени, изводит себя укорами, начала выпивать, проклинает судьбу и покоя не ведает ни днем ни ночью.

– Ребеночка тебе надо, – дышала Наташа, пока ее пальцы наматывали и распускали Верины пряди, касались шеи, вскрывали кокон платья. – Думаешь, откуда мои взялись? Думаешь, я подгузники люблю менять или этого к себе привязать хотела? Я себя кончить хотела с тех пор, как меня в четырнадцать отчим отымел. Я его в каждом мужике вижу. Глупо, но не в моей власти. А мелкие хоть как-то примиряют. Первого родила – отпустило. А когда снова стало накатывать, чпок – и второй. Я бы еще одного заделала, так тошно иногда, ни таблетки, ни вискарь не помогают, но после кесарева в завязке, доктора запретили.

– Ужасный человек. Я не знала… – хрипло отозвалась Вера.

– Кто ужасный? – удивилась Наташа.

– Отчим…

– Нормальный мужик. Я ему на праздники деньжат посылаю. А вообще ушами хлопать нельзя. Я своего взяла, когда он только начинал, на стадии котлована, так сказать.

Признания и вероломный интимный произвол обездвижили Веру. Она удивлялась себе и разгорающемуся огню, который отныне будет делаться только жарче, пока не сожжет ее, не спалит в прах, и из праха не прорастет она новая. И неизбежность этого, и страх этой неизбежности, и жажда ее встали перед Верой необъятной, пульсирующей картиной, за которой двумя неотвратимо приближающимися кометами пылали Наташины глаза. И она держалась за этот взгляд, сколько смогла, а потом сорвалась и полетела вверх тормашками, выгнулась, челюстью задрожала, и белки конвульсивно блистали в щелках под опавшими веками.

– Сейчас митинги. Оппозиция. Жулики и воры. Героям слава. Слыхала? Хорошего мужика найти трудно, но одна точно не останешься, – напутствовала Наташа, накрыв Верин рот ладонью. А потом к себе прижимала, когда та плакала.

* * *

Вернувшись к себе, Вера сразу прошла на кухню, отворила газ и распахнула духовку. Тонкий свист возвестил о прибытии приятной вони, которая сначала махнула по ноздрям и накрыла крепко. Опустившись на колени и придавив ручку пакетом сахара, чтобы струя не прерывалась, Вера нырнула в духовку. Пробыв в таком положении с минуту, клокоча горлом, отпрянула. Умылась, распахнула окна и рухнула на диван.

Одурманенная, она смотрела в стену, где висел ковер. Перед ее взором колебались тени и плыли пятна. Вдруг невидимая рука отодвинула ковер, и показался проем, по ту сторону которого топтались два темных громилы. Они норовили войти, но тыкались лбами о притолоку, не догадываясь наклониться. Наконец кособоко протиснулись, приблизились, потянулись к ней.

– Хорошие волосы…

Вера очнулась.

Изо рта натекло.

Ни один звук не нарушал пещерной тишины.

Ковер висел на прежнем месте.

Густой мох, еловые лапы, женщина несет корзинку.