Вера - [28]

Вера была подавлена, все ей было не так: лица казались надменными, улыбки вызывали подозрение, собственное платье представлялось немодным, приехала без сопровождающего, машинку свою подержанную специально подальше бросила, даже ребенка при ней не было. Такие показатели ставили ее на самую низкую ступень женской состоятельности.

Гостей меж тем разделила половая принадлежность.

Мужчины спорили о достоинствах и недостатках той или иной модели огнестрела, о недвижимом имуществе в теплых краях, о народе, о том, готов ли народ к свободе, и приходили к выводу, что не готов.

Женщины обсуждали театры, очередное переустройство дома или сада, и каждая успела хотя бы по разику справиться у Веры о муже и детках.

Нет?

А почему?

Ой, зря. Детки – от хандры лучшее средство. Лучше шопинга и заграницы. И (шепотом) кокаина… Сейчас такие технологии – я однажды троих разом принесла.

Детородные ударницы строили на лицах сострадательность и настойчиво советовали не забывать о неумолимых биологических часах. Искать местного, иностранца, анонимного донора, хоть кого. Впрыгивать в уходящий вагон. Cоветчицы наседали, и некоторые мужья, привлеченные Вериными кудрями и разговором, присоединились и стали совсем по-свойски ее отчитывать. Нельзя быть репродуктивной эгоисткой, надо рожать побольше русских.

Веру спас тост Наташи за здоровье хозяина дома. Пока та нахваливала своего медведя, надежного мужа, заботливого отца, верного слугу государства, Вера сдерживалась, чтоб не проорать:

Я вас ненавижу и презираю!

И завидую вам!

И боюсь быть такой, как вы!

И мечтаю быть такой.

Она выскользнула из окружения, поблуждала, наткнулась на горизонтальную плоскость, заставленную питьевым стеклом с отпечатками губ, увидела предназначенный для зажигания свечей коробок.

Стала чиркать и смотреть, как бежит огонь, как деревянная плоть чернеет и гнется. Спички гасли, она зажигала новые и думала, сколько у нее теперь могло бы быть деток. Вспоминала, прикидывала. Тот бы сейчас школу заканчивал, а эта бы только пошла в первый класс.

Наташу нельзя было упрекнуть в невнимательности. Огласив очередную порцию восхищения супругом, она передала слово какой-то болтушке, подошла к Вере, забрала коробок, чиркнула и сунула в рот.

И достала спичку уже потухшую.

И дымком дыхнула.

И повлекла Веру комнатами.

Мимо игровой, где, отодвинув приглашенного клоуна, их сынки разбирали подарки, позволяя гостевым детям играть чем попроще и узурпируя лучшее.

Мимо библиотеки, где декоративные панели в виде книжных корешков, маскируя ироничные детективы, имитировали «умную» литературу.

Мимо компактного рояля, на крышке которого сидел вполне натуральный карликовый терьер – любимая собачка Наташи, недавно почившая, по просьбе безутешной хозяйки выпотрошенная, вымоченная, пропитанная, набитая соломкой и отныне вечная.

Наташа потрепала точно такого же, вертевшегося в ногах, и потащила Веру дальше.

Среди всей этой обстановки, где и хозяева, сколь ни обживались, выглядели чужими, за одной из полуприкрытых дверей Вера мельком увидела стену его кабинета. Позади широкого и пустого, словно покинутый аэродром, стола на стене была роспись – густой еловый бор.

В этой мелькнувшей лесной сцене, совсем не вяжущейся с ледяной безупречностью других помещений, проявлялось его упорство, сопротивление дизайнеру, жене, не желавшей понять и принять вздорную интерьерную самодеятельность мужа, и что-то еще, неясное, но куда более могущественное.

Вера готова была спорить, что отец семейства, борец и вероятный убийца, запирается иногда здесь и смотрит в нарисованный лес. И благоухающая прохлада, запахи мха и хвои овевают его, питают что-то иррациональное, бессмысленное и русское, что теплится на дне его законопаченной откатами и решенными вопросами души.

Наташа, приехавшая в город на семи холмах сразу после окончания школы, добилась полного потребительского триумфа. Ее детство состояло из непригодного закутка, облупленной эмали, окошка с замазанными трещинами, а за окошком яма, кое-как закупоренная будкой сортира, и вся Россия позади. Единственным лакомством была разогретая на сковородке и остуженная, перемешанная с солью, скатанная в комочки сметана. Если есть с закрытыми глазами, от черной икры не отличить. Рецепт якобы исходил от видавшей виды секретарши начальника ГУВД. Ей можно было верить. Наташа произрастала из слежавшейся, утрамбованной нищеты, которую и огонь не возьмет, потому что память не воспламеняется.

И вот она вырвалась с полиэтиленовым пакетом, где пара застиранных вещичек и банка собачьего жира от простуды. И у нее теперь семья по всем понятиям, дом, сыновья, муж-кормилец. Чего еще может желать обыкновенная, соскальзывающая к сорокалетию россиянка с отзывчивой щелью, исправным желудком и здоровыми косметико-кутюрными потребностями.

Когда они добрались до самых недр, до хозяйской спальни, Наташа толкнула Веру на бархат покрывала и нависла над ней отшлифованным спортом и регулярным массажем, слегка лишь ненатуральным телом.

Она посмотрела на Веру и вдруг нанесла ей такой поцелуй, что сначала захотелось отпихнуть, потом расхотелось, а потом уже сама не знаешь, чего хочется, потому что себе больше не принадлежишь, и вообще не существует никакого «я», только тягучее марево.