Вепрь - [3]

Со стороны леса, чуть наискось, озаренное луной, мчалось мне наперерез какое-то чудовище. Скоро я рассмотрел в нем исполинского секача. Окруженный снежной пылью, он шел, очевидно, в атаку, и встреча с ним не сулила мне никакой выгоды.

Инстинктивно стряхнув с плеча рюкзак и бросив машинку, я на последнем дыхании запрыгал по глубоким сугробам к Пустырям, в которых одних видел свое спасение. Мне удалось ненамного опередить свирепого зверя, и он по инерции пронесся мимо, с треском ломая корку наста.

Должно быть, я выиграл какие-то секунды, пока мой упорный преследователь разворачивался. Я почти достиг ближайшего дома, отделенного от меня сплошным дощатым забором, прежде чем снова разобрал за собой тяжелый храп. Впрочем, одолеть этот высокий забор я все равно был не в состоянии. Ресурсы мои давно израсходовались. Я упал в сугроб, успев только обернуться к смерти лицом. Уже теряя сознание, я увидел над собой покрытое седой щетиной рыло с нацеленными в меня изогнутыми клыками, когда грянул выстрел.

Настя

Потолок я исследовал самым тщательным образом. В подобных обстоятельствах важно ничего не упустить. Даже если ноет бедро и башка трещит, не позволяя сосредоточиться на занятии. Тес, потемневший от копоти, местами был подточен жучком. Не знаю, что он хотел сообщить, но труд его пропал напрасно. Самый авторитетный специалист по мертвым языкам сдался бы, я уверен, разгадывая причудливые руны короеда. В левом верхнем углу паучок сушил муху на подоле кружевной паутинки. Муха, как успел я подметить, и так уже достаточно высохла. Верно, паучок был гурман и предпочитал мух какой-нибудь особенной засушки. А может, и не было давно никакого паучка. Я его, во всяком случае, не видел. Может, он отошел в туалет и сгинул там по недоразумению.

Про туалет я подумал не случайно. В сущности, мысль о нем витала в воздухе с тех пор, как я очнулся.

— Желаете в уборную? — прозвучал сбоку от меня участливый и вместе насмешливый голос.

Притворяться далее спящим, разглядывая сквозь прикрытые веки потолок обетованный и соображая, на каком я свете, больше не имело смысла. Я повернул голову, любопытствуя взглянуть на ясновидца. Перед кроватью на стуле сидела прямая худенькая девушка лет восемнадцати-двадцати. Ее прямота выражалась в собственно посадке, во взгляде и в самом вопросе. Она была привлекательна и даже более чем. Медно-рыжие волосы обрамляли высокий лоб, из-под которого меня изучали умные карие глаза. Лицо было бледным, но не болезненным, а такого оттенка, что свойствен почти всем рыжим от природы. Прямой нос с тонко очерченными ноздрями обращал на себя внимание прежде всего тем, что средь сельских обитателей такой нос отчего-то крайняя редкость, хотя в кино нашем колхозники часто встречаются именно с подобными изящными носами. Рот девушки был великоват, зато смеялась она, обнажая вместе оба ряда зубов, и они того стоили. Прямые и ровные, эти зубы вряд ли ведали о существовании стоматологов. Словом, девушка смутила меня вопреки моей репутации отъявленного нахала.

— Что вы здесь делаете? — спросил я отрывисто.

— С бабушкой живу, — отвечала незнакомка. — Она слепая. Но мы пока справляемся.

Только теперь я заметил у окна завернутую в клетчатый плед седую старуху. Старуха, постукивая спицами, вязала что-то шерстяное. Видел я ее лишь в профиль, но уже один этот профиль внушал робость и почтение. Подобные высокомерные профили украшают холсты придворных мастеров.

Свет падал из окна с почти задернутыми бархатными портьерами вишневой расцветки. Узкий луч пересекал горницу и угол укрывавшего меня стеганого одеяла в белоснежном конверте. В ногах моего ложа до потолка поднималась голландская печь с изразцами. Определенно, меблировка избы слабо напоминала привычный интерьер наших пейзан с его скамьями вдоль стен, столетниками на подоконниках и ретушированными фотоснимками родственников. Даже суровый лик Христа заключался в картинном багете вместо латунного или серебряного какого-нибудь оклада и выглядел иначе, нежели обыкновенные домашние образа.

— А что, уже утро? — Я шевельнулся, и мое бедро отозвалось пульсирующей болью.

— День, — уточнила рыжеволосая богиня. — Вы ранены. Вас зовут Сергеем. Ваша фамилия Гущин, и с вами вчера приключилась беда.

— Моя фамилия мне известна, — довольно грубо заметил я, опуская ноги с кровати. — Скажите что-нибудь новое.

— Уборная во дворе. — Она широко улыбнулась, протянув мне бархатный, совсем не крестьянский халат. — Валенки в сенях. Там и рукомойник. Полотенце то, что справа. Вы не спутаете: оно из вафельной материи. Меня зовут Настя. Настя Белявская.

— Неплохо. — Я накинул халат и, хромая, зашаркал к двери, обитой войлоком. — И — да: извините за вторжение.

— Вторжение?! — Настя звонко рассмеялась. — Я еле дотащила вас до крыльца! Потом я стала тянуть вас в дом, но вы цеплялись обеими руками за ступеньки. Если это, по-вашему, называется вторжение, тогда ну что же… Вы — самый благовоспитанный молодой человек из всех, кого я встречала!

— Не надейтесь! — возразил я по вечной своей привычке возражать.

На улице меня встретила ворчанием здоровенная псина. Ее лохматая морда вываливалась из будки, и не совсем было ясно, как все остальное там помещается. Псина, впрочем, ограничилась устным предупреждением, благоразумно оставшись в своем скворечнике. При температуре минус тридцать я ее понимал: «мы — не моржи, моржи — не мы».