Венские этюды - [3]

Правда, что он не индивидуализирует женщин. Везде перед нами как бы одна и та же мировая женская душа в ее бесконечных колебаниях. Женская душа и он. Других героев у него нет. Повсюду — созерцающий «молодой поэт», «мечтатель», женственно нужный, пассивный, он сам…

Альтенберг — импрессионист.

Несколькими оригинальными штрихами набрасывает он свои впечатления, намечая лишь контуры, боясь лишней чертой испортить рисунок. Он влюблен в отдельные предметы. К чему еще события? к чему действия? Он любит японский стиль за его краткость. Маленькую веточку цветущей, бледно-розовой яблони изображают они перед нами — и в этом уже вся весна!.. И как у японцев яблони никогда не дают плодов, так и в эскизах Альтенберга они остаются в их пышном расцвете… Он изображает бесплодные моменты душевного напряжения, которое не переходит в живое действие.

С этой осени в Вене открылся новый художественный журнал «die Kunst», во главе которого стал Альтенберг, стремящийся проводить и в жизнь свои принципы — учить людей проживать художественно каждый миг.

«Природа — величайшая художница, — говорит он. — Хороший Кодак в нежной заботливой руке — и мы легко овладеваем ее сокровищами. Надо только уметь найти точку, с которой на нее смотреть, надо уметь ласково приблизиться к ней…

В этом маленьком художественном органе он помещает фотографии, снятые с прекрасных женских рук, рассказывает о том, как мечтает ребенок, виденный им в городском саду, рисует яркие фигуры людей».

Это те же мотивы, которыми так богаты и оригинальны два тома его эскизов «Wie ich es sehe»[1] и «Was der Tag mir zuträgt»,[2] откуда заимствованы настоящие очерки.

А. К.

ПОЛИНА Новелла

— … «Любовь наша свинцом лежит на пути к грядущему царству…»

П. Альтенберг

Осень

Madame была сообщницей своих пасынков. Так, например, она говорила: «Edmond, dis lui que…» или «Paul, mais tu ne l’écoûteras pas, j’espère…»[3]

«Наша прелестная maman», думали сыновья: «старикам не понять молодости!..»

Раз отец спросил себе сюртук сына. «Il faut que je fouille ses poches,[4] — подумала madame, — там может попасться что-нибудь компрометирующее. — Потом я все отдам Эдмунду».

Она всегда называла своего мужа: «mon vieux» или даже «mon pauvre vieux».[5]

— Как вы проводите вечера? — спрашивали ее знакомые и думали при этом: «тоска, должно быть»…

— О, чудесно! Я играю с ним в карты и плутую — je triche. Эдмунд помогает мне. Или мы мирно курим, сидя рядом и по-турецки скрестив ноги. Иногда мы пьем малагу, сидим одурманенные, нагоняем друг на друга сон, дремлем. Полина играет нам что-нибудь на скрипке. Впрочем, — кому какое дело до нашей жизни?..

Иногда она тихо думала: «Никто больше не видит, что у меня красивые тонкие руки и золотистые волосы. Правда, иногда мне это говорят при моих падчерицах, чтоб их поддразнить. Но ведь и у них нежные руки и вся молодость впереди… Но что они из этого делают? Они развлекаются… А разве они украшают собой жизнь? Их души не поднимаются над землей Да и есть ли у них души?»

О ней говорили, что она была бы благородной темой для Мопассана, Бурже — для этих философов души.

Ни для кого она больше не будет событием… Может быть, это «напрасная красота?» Да, должно быть. Об этом шепчут ее золотистые волосы, трепеща у нежных висков, и тонкие белые пальцы, которых никто больше не замечает. В ней была какая-то льющаяся через край свобода внутренняя, божественная свобода, похожая на утренний ветер или на зарю. Что-то дерзко восставало в ней против тяжелой власти жизни. Но потом это угасло, затихло, замерло. Иногда она думала, глядя на свою маленькую бледную дочку Полину: «Боюсь, что мы ей дали слишком мало огня!..»

— Откуда берутся дети? — спросила ее раз Полина, эта замкнутая, бледная, задумчивая девочка.

— Отец и мать целуются, целуются — и от этого родятся дети, — ответила мать, задумчиво устремив глаза вдаль.

Так в девять лет Полина узнала нежную тайну любви и жизни!

— Вот как надо воспитывать детей, говорила madame. — Что бы ни говорили другие… Я люблю свободу.

Падчерицы с душами, не подымавшимися над землей, положительно разоряли отца на гувернанток, на путешествия, на желтые ботинки. Они думали: «Кого нам щадить? Maman какая-то ненормальная, Бог знает как она воспитана, — да и не мудрено — какого она происхождения? Лучше об этом не говорить. Красивые волосы у нее — и больше ничего! Полина Бог знает как ведет себя… Ее бы следовало запрятать в институт»…

Полина думала: «На маму нельзя положиться. Я должна сама все понять. И все-таки я ее очень люблю, хотя не хотела бы быть похожей на нее».

У отца были свои заботы. Он чувствовал приближение старости и видел молодую жизнь, жужжащую вокруг него. Бурной весенней грозой проносилось это иногда над ним У каждого были свои замыслы, каждый теснил другого…

— Эта легкомысленная молодежь разрывает меня на части, у нее впереди вся жизнь и она хочет наслаждаться ею. Хоть бы Полина достигла чего-нибудь в музыке, это было бы утешением моей старости.

Потом он пил вино, опускал тяжелеющую голову и говорил: — Каждому следовало бы под старость записать историю своей жизни, создать пером вторую искусственную жизнь; это было бы чудесным произведением и снова дало бы ощущение молодости. Вот, например, война 54 года: я как сейчас вижу осаду Одессы и моего дядю, о котором говорили, когда шли к нему: «мы идем к нему, à la cour». Дядя садился за рояль и играл «Патриотический марш». И все должны были плакать. Золотые были дни… Аладина, ты не слушаешь меня? Послушай…