Венские этюды - [16]
У него пробудилось глубокое сочувствие к ней за то, что уста ее вещали искренние, правдивые слова души, хотя и грубой, как сама природа.
«Мне не нужно, чтоб меня любили… Мне нужны только деньги, хорошие платья…» Это восхищало его.
Он любил тех, чья речь полностью выражает сущность их природы. Он любил, чтоб звучала сама природа человека, а не отдельный инструмент, как флейта или кларнет, из которых можно по желанию извлечь любой звук. А потом бросить.
Поэтому нельзя узнать, каков человек. Он бросает инструмент — и все обрывается. Он — музыкант, а не человек. Человек не может перестать звучать.
Он всегда должен петь свою человеческую душу, хотя бы тихо, чуть слышно… И если она грубая — петь грубо…
А эти культурные люди играют то, что им вздумается…
Пусть прежде всего будет правда. А из нее может потом произрасти и красота! Да, может.
Так думал он. Он довольствовался одной правдой.
— Вот я какая! — говорила она, и это восхищало его.
Он думал: — Это земля в меловом периоде. Что будет дальше?
Вот почему взял он ее под свою охрану, стал ее рыцарем.
Она повисла на его руке, прижалась к нему из страха перед своим Петруччио.
— Мне не надо, чтоб меня любили, — шептала она.
Было пять часов утра. Кому знакомо уличное утро? Эта ранняя утренняя жизнь жалких людей, променявших мягкое тепло постели на холодный воздух за 30 крейцеров, за 40, за 60… Из булочных несется чудесный, теплый запах. Что еще? На душе нерадостно. Как непохоже все это не то состояние, которое испытывают люди, когда солнце струит и рассыпает на улицах теплый свет, трепеща лучами…
Он привел молодую девушку к себе домой. У него была маленькая комната, но она носила печать его личности. Во-первых, она всегда была пропитана запахом айвы, 57 которая лежала в углу, в деревянном ящике. Во-вторых, чистотой своей она напоминала фламандскую живопись, а на окнах висели красивые занавески, прозрачные, вязаные, как старинные брюссельские кружева. Над кроватью висела великолепная гравюра «Тайная вечеря» Гебгарда.
На месте лица Иуды, на фоне полуоткрытой двери была наклеена толстая золотая медаль с художественно вырезанной на ней головой Спинозы.
— Этот смывает позор того. Он покрывает его своим чистым золотом, искупает его.
Таков был смысл этого.
Молодой человек положил несколько щепок душистого смолистого дерева в широкую светло-зеленую печь. Потом зажег их и положил сверху ряд чистых сухих дров.
Скоро пламя разгорелось. В комнате стало тепло и уютно.
Молодая девушка сидела обнаженная в углу у печки.
Молодой человек сидел за своим столом, против нее, и писал в тетради.
— De pudora. Стыдливость! Быть может, это лишь сознание той пропасти, которая лежит между тем, чем мы должны и можем быть физически, и тем, что мы есть. Мы тоскуем о нашем собственном «я», которое изуродовано жизненными тисками. Эта тоска называется стыдливостью. Не смотрите на меня, люди, каков я есть! Мы стыдимся всего того, что разрушает наше я, что препятствует его расцвету. Это грусть о том, что мы еще не «последние», не «богоподобные…» Но что скрывать тебе, если ты стала собственным идеалом, если ты сияешь, как воплощенная идея?! Ты опять в раю, и опять обнажаешь себя, как прежде… Красота убивает стыд! Быть может, это чувство заложено в нас для того, чтоб мы своим совершенством преодолевали его. Если ты таков, каким должен быть — сбрось с себя все покровы, победоносный!
— Что вы там пишете? — спросила девушка.
Он прочел ей и объяснил свои слова.
— Это — вы, — сказал он, — я только списал это с вас.
— Это правда, я люблю свое тело, — сказала она. — Я чту его, как святыню, и очень о нем забочусь. Для него нужно, например, чтоб я долго спала и чтоб никто меня не будил; ему нужна простая легкая пища и еще многое другое. Когда я просыпаюсь — печь у меня уже топится, и в комнате тепло. Посреди комнаты стоить большая ванна с холодной ключевой водой. Весело вскакиваю я с постели прямо в воду и лежу в ней пять минут. И потом — назад в постель… Ах, целый жизненный поток струится во мне!.. Потом я встаю. Мне бывает очень весело… Потом я ем куриный бульон с тремя яичными желтками, потом морскую рыбку и рокфор. Я пью только чистую воду, не курю, раз один господин сказал мне, что я тип эгоистки. Но кому я этим доставляю удовольствие — себе, или тем, кто думает: если ты таков, каким должен быть — сбрось с себя покровы, победоносный!?
Он поцеловал ее в губы.
— Вы — умная, — сказал он. Но это был его собственный ум.
— У вас дыхание как запах сладкого жареного, еще теплого миндаля.
«Это дыхание есть продукт всего организма, — думал он. — За это дыхание люблю я ее. Вот как чисто может быть все в человеке!»
Высшая радость перед лицом совершенства охватила его. Это был как бы ликующий возглас путника, достигнувшего горной вершины, залитой солнцем… выше нельзя! Спокойствие, отдых, счастье! Свершившаяся воля Бога… нет ничего священнее этого! А эта воля простирается и на темного носителя души… Да будет он прекрасен! Мы чтим прекрасный образ, хотим обессмертить его. А все несовершенное позорит нас, — будь оно проклято!
Это идеальное тело, это чистое дыхание растворяли низменные инстинкты и чувственность в широком сознании освобожденной жизни.
