Венок поэту: Игорь Северянин - [3]

(Из книги «Эста вступает в жизнь». Таллин, 1986; на эст. яз.)

ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ На смерть Игоря Северянина

Милый Вы мой и добрый!

Ведь вы так измучились…

Игорь Северянин

Милый Вы мой и добрый!

Мою Вы пригрели молодость

Сначала просто любезностью,

там — дружбою и признанием;

И ныне, седой и сгорбленный,

сквозь трезвость и сквозь измолотость,

Я теплою Вашей памятью

с полночным делюсь рыданием.

Вы не были, милый, гением,

Вы не были провозвестником,

Но были Вы просто Игорем,

горячим до самозабвения,

Влюбленным в громокипящее,

озонных слов кудесником, —

И Вашим дышало воздухом

погибшее мое поколение!

Я помню Вас под Гатчиной

на Вашей реке форелевой

В смешной коричневой курточке

с бронзовыми якоречками;

Я помню Вас перед рампами,

где бурно поэзы пели Вы,

В старомодный сюртук закованы

и шампанскими брызжа строчками.

И всюду — за рыбной ловлею,

в сиянье поэзоконцертовом —

Вы были наивно уверены,

что Ваша жена — королевочка,

Что друг Ваш будет профессором,

что все на почте конверты — Вам,

Что самое в мире грустное

— как в парке плакала девочка.

Вы — каплей чистейшей радости,

Вы — лентой яснейшей радуги,

Играя с Гебою ветреной,

над юностью плыли нашею, —

И нет никого от Каспия,

и нет никого от Ладоги,

Кто, слыша Вас, не принес бы Вам

любовь свою полной чашею…

15. III. 42

МАРИНА ЦВЕТАЕВА Неотправленное письмо Игорю Северянину

Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то — другой «ович» и никто более, и так да лее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.

От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.

От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.

Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — все: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей! — вздымает, заносит голову. В моей памяти — и в памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.

Ваш зал… Зал — с Вами вместе двадцатилетних… Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз еще ус пели! — молодость, любовь…

В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.

Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила[15]…

Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время! И перетянул он: Вы.

Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были — жизнь: двадцать лет спустя.

Ваш словарь: справа и слева шепот: — не он!

Ваше чтение: справа и слева шепот: — не поэт!

Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, разнарядили ее…

И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:

— И сосны, мачты будущего флота…

— ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.

Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов… Прекрасен Есенин — «благоговейный хулиган» — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное)…[16].

И то, те… «Соната Шопена», «Нелли», «Каретка куртизанки»[17] — и другие, целая прорвавшаяся плотина… Ваша молодость.

И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки и — напев, тот самый, тот, ради которого… тот напев — нам — как кость — или как цветок… — Хотели? нате! — в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.

Призраки песен — призракам зала.

Конец февраля 1931 г.

ВАДИМ ШЕФНЕР Поздняя рецензия

В поэзии он не бунтарь и не пахарь,

Скорее — колдун, неожиданный знахарь;

Одним он казался почти гениальным,

Другим — будуарно-бульварно-банальным.

Гоня торопливо за строчкою строчку,

Какую-то тайную нервную точку —

Под критиков ахи и охи, и вздохи —

Сумел он нащупать на теле эпохи.

Шаманская сила в поэте бурлила,

На встречи с ним публика валом валила,

И взорами девы поэта ласкали,

И лопались лампы от рукоплесканий.

И слава парила над ним и гремела —

Но вдруг обескрылела и онемела,

Когда, его в сторону отодвигая,

Пошла в наступленье эпоха другая.

…………………………

И те, что хулили, и те, что хвалили,

Давно опочили, и сам он — в могиле,

И в ходе времен торопливых и строгих

Давно уже выцвели многие строки.

Но все же под пеплом и шлаком былого

Живет его имя, пульсирует слово, —

Сквозь все многослойные напластованья

Мерцает бессмертный огонь дарованья.

ДАВИД САМОЙЛОВ Северянин

Отрешенность эстонских кафе

Помогает над i ставить точку.

Ежедневные аутодафе

Совершаются там в одиночку.

Память тихая тайно казнит,

Совесть тайная тихо карает.

И невидимый миру двойник

Всё бокальчики пододвигает.

Я не знаю, зачем я живу,

Уцелевший от гнева и пули.