Венок ангелов - [7]

– Ты стоишь там наверху, в своем белом платье, как маленькая свечка, а у меня тут внизу уже совсем темно. Спускайся поскорее и посвети мне немного!

Он действительно так и сказал – «посвети»!

Я почувствовала глубокий стыд за свое малодушие. Сотен лет между нами как не бывало – я стремительно помчалась вниз по лестнице. При этом у меня было ощущение, как будто я и в самом деле несу свою душу в руке, словно маленький огонек, потому что лицо Энцио стало светлеть на глазах, точно и вправду озаренное светом лампы; в душе его, казалось, росло какое-то невыразимо блаженное чувство – чувство, идущее из какого-то совсем иного мира, далекого от всего его существа, чувство, которое и не могло быть от мира сего, но принадлежало иному, более совершенному, блаженному миру. Неведомая, пугающая даль судьбы, из которой мой друг позвал меня, словно вдруг неким таинственным образом сблизилась с моей собственной судьбой, вступила с ней в какую-то непостижимую связь, образовала с ней единое судьбоносное пространство! Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга сияющими глазами в блаженном изумлении; я тяжело дышала после своего головокружительного полета по лестнице. Наконец он сказал:

– Значит, ты приехала, чтобы зажечь мне свет, Зеркальце? – Слова его прозвучали так, как будто он тоже слегка запыхался.

– Да, я приехала, чтобы зажечь тебе свет, – повторила я. – Энцио, давай спокойно поговорим обо всем, что нас однажды разлучило.

Но он вдруг всем своим видом выразил безграничное разочарование.

– Ах, вот что ты имеешь в виду!.. – медленно произнес он. – Но это теперь не играет для меня никакой роли. Нет, это не имеет для меня ни малейшего значения – это для меня уже просто не существует.

Мне опять показалось, будто он решительно отодвинул в сторону что-то в себе самом, – нет, на этот раз он, похоже, хотел отодвинуть это в сторону и во мне, словно то, что не существовало для него, должно было прекратить свое существование и для меня. И получилось вдруг, что я все же как бы оказалась в совершенно чужом судьбоносном пространстве, и, в то время как Энцио спустя несколько минут галантно придвигал мне кресло и поправлял на нем подушку, у меня было ощущение, будто он обладает неограниченной властью надо мной и я абсолютно беззащитна перед этой властью.

Он отвел меня в элегантный салон, обставленный в стиле бидермейер, где мне, по его словам, нужно было еще немного подождать, так как Зайдэ все еще переодевалась. С ней всегда так, пояснил он. Трое детей потребовали бы гораздо меньше времени и хлопот, чем туалет одной этой дамы, у которой, увы, нет детей. Он продолжал в том же тоне, как будто нам с ним нечего было обсуждать, кроме туалетов Зайдэ, или как будто нам вообще нельзя было говорить друг с другом.

Между тем в дверях опять показалась обшитая рюшами наколка горничной, которая на этот раз сообщила, что ужин будет подан на террасе, и передала Энцио просьбу хозяйки выйти на минутку и помочь зажечь лампионы. Энцио пробормотал что-то о сентиментальном вздоре, затеянном в мою честь.

Он уже хотел отправиться вслед за горничной, но тут я собралась с духом и спросила, не могу ли я пока поприветствовать своего опекуна, – я вдруг ощутила почти отчаянную потребность в отцовском тепле. К тому же за это время я успела иначе истолковать его отсутствие, решив, что, должно быть, это мне надлежит первой приветствовать его, а не наоборот. Энцио с сомнением покачал головой:

– Об этом, Зеркальце, тебе следует спрашивать не меня, а Зайдэ. Или нет, пожалуй, не стоит, лучше не спрашивай. В домах, где нет детей, детская наивность иногда вызывает раздражение.

Он отправился вслед за белоснежной наколкой, и я осталась одна. Из своего кресла я смотрела сквозь несколько открытых дверей в глубь анфилады. Эти комнаты, как и все в этом доме, поражали меня своей расточительной просторностью, которая под влиянием слов Энцио наполнила мою душу тоской. У моего опекуна нет детей, и, похоже, я вряд ли обрету в нем отца, подумала я и вспомнила, как представляла себе во время путешествия, что всегда буду вести себя по отношению к нему как дочь. Мне показалось, что мое разочарование передается всем этим красивым старинным вещам – мягким линиям и приветливо-светлой желтизне бидермейеровских стульев и кресел, неустанным маятникам каминных часов и бесконечному множеству портретов, которые здесь, как и в моей комнате, украшали все стены: гравюры в деревянных коричневых рамках и живописные полотна в узких золоченых рамах-медальонах. Эти портреты давно умерших людей, объятые вечерним сумраком и словно тающие вдали, навевали мысли о сходящих с подмостков жизни поколениях и о свершившихся судьбах. Казалось, будто все эти сокровища и воспоминания потрясающе трогательного прошлого, – к которому принадлежал и мой опекун, – не оставили наследника, как будто эти красивые, опрятные комнаты уже втайне ждут распада своего драгоценного содержимого. Я вдруг словно поняла смысл слов, сказанных Энцио на мосту: «Чрево земли вот-вот раскроется. Чувствуешь, как оно дрожит под нашими шагами?» И если тогда я, глядя на него, словно отпрянула перед неведомым будущим, то теперь у меня появилось ощущение, будто все, что меня здесь ожидало, вовсе не имеет никакого будущего. Я невольно закрыла глаза. При этом я почувствовала острое желание, чтобы кто-нибудь вдруг сказал и