Венгрия за границами Венгрии - [35]

Мой муж совершенно не любит воду. Морскую воду он тоже не любит, он просто говорит, что читать можно везде. Я ему сказала, что в общей кухне есть телевизор и можно посмотреть олимпиаду.

Сын, конечно, в восторге от всего, хотя все же больше от мороженого. Он знает только хорватский прибрежный выговор и долго тянет мягкий «йот». Услышав, что придется десять часов сидеть в машине, он заколебался, не остаться ли дома.

После того, как я всех убедила, еще несколько недель я все устраивала.

Через Боснию к морю.

Сплошная показуха.

Геза Чат был в этом мастер. Без сомнения шедеврален, единственный и неповторимый.

Остаться там, на границе, уйти головой в песок.

При всей моей слабости, макао остается на берегу Адриатики, под пальмой.

Это, наверное, счастье, что я ничего не чувствую — только солнце пригревает.

Перевод: Майя Калмыкова

Какао дел мастер

Продажа какао приносила значительный доход государству, больше миллиона. Только десятая часть продаж кофе была легальной, хоть многих и трясли. Особенно живущих на границах продавцов какао. Что-то надо было придумать.

Героя нашей истории зовут Игнац Вайба, родился он в 1883, в том самом году, когда пошлину на кофе и какао уровняли. Для его отца, Якоба Вайбы, которому принадлежала городская кондитерская «Цветок», это стало ощутимым ударом. Но не потому, что без какао нельзя было делать пирожные, всем и так понятно, что какао и шоколад было легко достать через оптовиков, «Цветок» славился не своими пирожными, а своими девушками.

Этим девушкам находиться здесь не полагалось, а там, где полагалось, родив ребенка, оставаться они не могли. Потому что в домах особого назначения жизнь детей могла превратиться в разврат. Оттого и работали падшие девушки (далее матери) в «Цветке», без всякой справки от врача, и целомудренно воспитывали детей, которые дни напролет просиживали в кондитерской, всем на зависть поглощая пирожные — даже в Америке столько не едят.

«Цветок» не мог прославиться своими пирожными (сколько бы их ни впихивали в себя целомудренно воспитанные школяры), потому что, выжав масло из (высоко налогооблагаемых) какао бобов, Якоб Вайба не готовил из него какао и шоколад, а перемешивал его с почечным жиром, снова взбивал и только после этого на маленькой мануфактуре приступали к изготовлению шоколада и какао. Получалось, конечно, постно. Так что пирожные выходили и по вкусу, и по жирности не ахти. Ошибались злые языки, утверждая, что дети из кондитерской страдают туберкулезом, а потому не толстеют от бесконечных пирожных. (Я слышала, что «детьми цветов» участников движения хиппи назвал именно воспитанник кондитерской «Цветок», который потом эмигрировал, но не будем отклоняться от темы).

Из-за потерь от продаж какао Якобу Вайбе пришлось отказаться от строительства многоквартирного дома, уже спроектированного небезызвестным теперь Эдёном Лехнером[24]. Мануфактура продолжала работать, Вайба расширял свой дом, но разбитые мечты не давали ему покоя, они могли умереть только с ним.

Игнацу Вайбе, по праву первородства, в шестнадцать лет пришлось принять маленький заводик, где два выдающихся мастера изготовляли какао-масло и подмешивали к нему почечный жир. Двое кондитеров пекли безвкусные пирожные, дети их ели, девушки сияли, магазин процветал. На пороге было новое столетие — двадцатое.

В двадцатом столетии женщины взяли себе в голову, что от жизни им надо больше и жить им надо лучше. Всё больше какао-масла пропадало. Капиталистический бум создал зажиточного и состоятельного собственника. Тем, кто остался, было все равно, они уже не могли путешествовать в Риеку, Опатию, им не нужно было какао-масло. А если кому и нужно, то только качественное. Как будто чем больше состояние, тем бледнее женская кожа и тем невыносимее для нее солнце.

Непростое это дело. Чтоб загорать на морском берегу, женщинам нужно много какао-масла. А для его производства еще больше — высоко налогооблагаемых — какао-бобов. Игнац Вайба попробовал продолжать в духе отца, но женщины стали краснеть, как раки, а с некоторых кожа слезала до мяса, в дело вмешался Свободный лицей. Под давлением борющихся за (пляжные) права женщин Городской совет учредил Комитет по контролю за какао-маслом. Фальсификация была остановлена.

Перевод: Майя Калмыкова

Запах Суботицы

Эрвин сбавил шаг: на рынке появляться было слишком рано, между пахнущими молоком женщинами, между разрумянившимися после сбора грибов девушками, между угрюмыми корзинщиками и скорняками он протиснулся за прилавок, в спину упирался взгляд Анны, торговки рыбой. Эти два глаза смотрели так, будто она стояла не в пяти шагах позади него, а перед церковью святой Терезы и оттуда оцепенело таращилась на Эрвина, в ее глазах тонули улицы, люди, трехколесные велосипеды, мотоциклы и беседующие гимназисты. Там, в этих глазах стояла жизнь. Без движения. Эрвина с самого начала привлекала эта безжизненная глубина. Она отвечала его мятущейся душе, его внутреннему мятежному желанию перемен. Приглушала, оберегала, взглядом заключала его в колдовские объятия спокойствия. Утро в базарные дни: вторник, четверг, и субботу, — было прекрасным, и даже дни, их перемежающие, казались вполне сносными. Эрвин очутился рядом с круговоротом, перед входом на рынок. Желудок перестал беспокоить его, как только он взглянул на здание гимназии. Он был признателен Анне. «Может быть, эта женщина спасла мне жизнь», — думал или хотел думать он, начиная замечать, что становилось все тяжелее выносить этот ее рыбный запах. «Ты, ты знаешь, что женщина там, внизу пахнет рыбой?» — спрашивали они друг друга еще так недавно на большой перемене во дворе гимназии, тогда он и женщину (как таковую) себе толком представить не мог, какие уж тут вкусы и ароматы. С тех пор не прошло и месяца, а его самого, его сердце переполнял этот запах, этим он жил. В хорошем настроении он не сомневался, что за один такой вдох его друзья отдали бы все, в плохом ему казалось, что слишком высока цена за «познание чувственной стороны жизни», из-за нее пришлось бросить гимназию. Когда силы принуждать свой нос вдыхать этот рыбный запах его окончательно покинули, он уселся в ближайшей к рынку корчме, в самом дальнем углу, выпил почти литр вина и решил, что больше на Анну не посмотрит. Пять дней, двенадцатилитровая бутыль и даже большее количество блевотины — столько ему нужно было, чтобы сказать, что обладание Анной все-таки не было причиной его ухода из гимназии. И на мгновение Эрвин замер. Вот почему ему так хотелось оттянуть момент своего появления на рынке, вот почему он боялся смотреть в холодные рыбьи глаза, в которых топталась на месте и не двигалась с места жизнь. Казалось, она ждала Эрвина, чтоб втянуть в себя, выдернуть, не отпускать никогда, привязать к прилавку между корзинщиком и скорняком — прямо перед глазами — перед рыбной палаткой, чтоб со временем они объединили прилавок и палатку и большими буквами вывели: покупайте рыбу и специи.