Венгерский кризис 1956 года в исторической ретроспективе - [12]

В условиях, когда уже не всегда срабатывали привычные сталинские схемы унификации отношений внутри соцлагеря, но еще не до конца было ясно, какие новые формы контроля над «братскими партиями» придут на смену изжившим себя старым методам, особое значение приобретала информация, поступавшая из посольств. Послы были уже не просто проводниками линии Москвы, своими оценками ситуации и рекомендациями они все более ее формировали, что отчетливо видно как раз на примере донесений Андропова, неоднократно пересылавшихся из МИДа в ЦК КПСС и даже выносившихся на обсуждение Президиума ЦК.

Между тем давно сложившиеся, привычные подходы, рожденные в сталинскую эпоху представления и стереотипы об особой миссии СССР в социалистическом лагере, о критериях его безопасности и т. д. продолжали и после XX съезда довлеть в сознании советских дипломатов, что хорошо показывают как раз послания Андропова, оценка им конкретной внутриполитической ситуации в Венгрии весной 1956 года и ее возможных перспектив с точки зрения долгосрочных советских интересов. Естественный гарант их обеспечения в одной из стран «народной демократии» посол видел в сохранении власти у «наших друзей» – так на языке донесений Андропова и его коллег по дипломатической службе назывались просоветски настроенные партийно-государственные функционеры, которым противопоставлялись «правые» и тем более «контрреволюционные» элементы, то есть самый широкий спектр политических сил – от сторонников робких реформ в духе «национального коммунизма» югославского образца до непримиримых противников социализма как такового. При этом даже на общем, весьма одноцветном фоне дипломатических донесений из восточноевропейских столиц докладные Андропова иной раз выделялись особой жесткостью позиций. Даже самый умеренный реформаторский курс в «подведомственной» ему стране будущий генсек считал чреватым ослаблением контроля со стороны Москвы, а потому крайне нежелательным, и это особенно проявилось весной 1956 года в настороженном отношении Андропова к Яношу Кадару.

Один из лидеров венгерского коммунистического подполья в годы Второй мировой войны, Я. Кадар после 1945 года занимал самые ответственные должности в партии и правительстве, но плохо вписывался в руководство, где задавали тон старые коминтерновцы во главе с Ракоши, которых поддерживали молодые партийцы послевоенного призыва. Видя в Кадаре, как и в казненном в 1949 году Ласло Райке, опасного конкурента, Ракоши задумал его устранение. Арестованный в апреле 1951 года, Кадар был обвинен в сотрудничестве с хортистской охранкой в годы войны и приговорен к пожизненному заключению. Реабилитированный летом 1954 года, он занимал второстепенные должности. Обладая сильным характером и незаурядными организаторскими способностями и пользуясь немалым авторитетом в партийной среде, Кадар, однако, вполне мог рассчитывать на продолжение своей карьеры. Весной 1956 года часть партактива, склонявшаяся к ограниченным реформам в духе XX съезда, но не разделявшая более радикальной программы опального премьер-министра Имре Надя и его сторонников, начала усиленно проталкивать Кадара в высшие эшелоны партии. Требования о его кооптации в ЦК и избрании в Политбюро, неоднократно звучавшие на заводских и районных партсобраниях, были поддержаны даже некоторыми влиятельными членами Политбюро, заинтересованными как в ослаблении позиций Ракоши, так и в укреплении социальной базы своей власти. В обстановке, когда после долгого перерыва в венгерской политике вновь начал, пусть поначалу робко, заявлять о себе такой фактор, как общественное мнение, Ракоши проявлял все больше обеспокоенности активизацией сильного соперника. «Кадар стал героем, все оппозиционно настроенные элементы сделали его имя своим знаменем в борьбе против партийного руководства», – говорил он советскому послу в ходе их встречи 18 апреля[22]. Чтобы несколько «попридержать» потенциального конкурента, Ракоши решил ознакомить партактив с материалами, раскрывающими весьма неблаговидную роль Кадара, в то время министра внутренних дел, в фабрикации обвинений против Л. Райка и его соратников в 1949 году. Только собственная причастность к расправе над Райком заставляла первого секретаря партии подходить к этому делу с предельной осторожностью, без излишней спешки. Время, однако, работало не на Ракоши. По мере укрепления в партии реформаторского крыла его фигура все чаще попадала под обстрел публичной критики, что доставляло все больше неудобств всему партийному руководству.

В связи с работой комиссии по делу Фаркаша И. Ковач доверительно говорил 30 марта Андропову о намерении провести расследование этого дела «как можно организованнее и не дать ему возможность переложить свою вину на т. Ракоши»[23]. Тем не менее к середине мая комиссией был собран огромный материал, компрометирующий и первого секретаря партии. В этих условиях даже такой влиятельный в Политбюро человек, как Эрнё Герё, не пытался направить ход работы комиссии в более «спокойное» русло, вероятно понимая, что при существующем в высших кругах партии раскладе сил может сложиться ситуация, когда сохранить Ракоши в роли лидера окажется невозможным, поэтому более надежна выжидательная позиция; поплыв же «против течения», можно лишь усугубить собственное и без того непростое положение. Инстинкт самосохранения, таким образом, оказывался сильнее личной преданности вождю; все больше людей в руководстве было внутренне готово к тому, чтобы пожертвовать первым секретарем партии ради спасения системы и сохранения своего статуса. Более того, из бесед этих людей с Андроповым подчас отчетливо прочитывается их подспудное стремление ускорить развязку в деле Ракоши. Лица из ближайшего окружения первого секретаря, осознавая его крайнюю непопулярность и очевидную политическую обреченность, сначала очень осторожно, а затем все более открыто и решительно совершали «подкоп» под Ракоши, формировали против него мнение советской дипломатии, а значит, и официальной Москвы. Рассказывая послу об утрате первым секретарем партии интереса к насущным экономическим проблемам, о нарушениях им коллегиальности, о его консерватизме, о который разбиваются любые начинания, эти люди не просто хотели через посольство склонить Москву повлиять надлежащим образом на лидера ВПТ. Они шли дальше, стремясь заранее осторожно прозондировать почву: а как поведут себя в Кремле, если вдруг обнаружат, что об избавлении от Ракоши начинают уже подумывать даже в венгерском Политбюро. В атмосфере, сложившейся после XX съезда КПСС, мысль о «дворцовом перевороте» уже не была утопией – позиции вождя значительно ослабли. Хотя Ковач и жаловался Андропову, что в Политбюро пока мало людей, способных возражать Ракоши, на самом деле именно под давлением своих соратников первый секретарь выступил 18 мая на будапештском партактиве с непривычно острой самокритикой, публично признав свою ответственность за культ личности и репрессии. Об ослаблении позиций свидетельствовало и многое другое. Ракоши так и не смог воспрепятствовать следствию по делу Фаркаша, чреватому крайне нежелательным исходом для него самого, как и не сумел воспротивиться выдвижению кандидатур своих политических оппонентов в ЦК (правильнее: ЦР – Центральном Руководстве) и Политбюро. Проблема могла заключаться лишь в негативной реакции Кремля на несогласованную акцию. Перед лицом, однако, был свежий пример Болгарии, где в апреле с согласия руководства КПСС потеснили с руководящих постов В. Червенкова.