Венерин волос - [87]

Расстреливать пленных красных вызывали по желанию. Кричали: «Желающие на расправу!». И сначала шли немногие, а потом все больше и больше. Еще живых добивали прикладами. А перед расстрелом еще специально мучили. Заступаться было бессмысленно. Тала попыталась, а один доброволец, уже немолодой, ей сказал: «Это им за мою дочь».

Уже везде тиф, только не дошел еще до Ростова. Скоро нужно ждать. Вагоны с больными приходилось запирать на ночь: больные в бессознательном состоянии убегали, бродили по станции, кто одетый, кто в одном белье. Помогает только силоварзин, его вливание сразу прекращает болезнь, но при этом уничтожает иммунитет, и можно снова заразиться.

Столько всего надо бы каждый день записывать, но нет ни нервов, ни сил.

Идет война, а я пою. Но я не могу, как Тала, перевязывать раненых. Могу, конечно. Но это могут и сотни других девушек — да, пусть смелых и решительных, а не таких, как я. Нет, я тоже смелая и решительная. И я хочу петь. И я не виновата, что моя молодость пришлась на войну! И другой молодости у меня не будет! И я убеждена, что петь, когда кругом ненависть и смерть, — не менее важно. Может, еще важнее.

А я так считаю: если где-то на этой земле раненых добивают прикладами, значит, необходимо, чтобы в другом месте люди пели и радовались жизни! И чем больше смерти кругом, тем важнее ей противопоставить жизнь, любовь, красоту!

7 августа 1919 г. Среда.

Сегодня мы все чуть не взлетели на воздух. Старик Жиров увидел через забор, как мальчишки Панковых играют английским порохом. Он выглядит, как макаронина, — длинный, с дырочкой внутри, только коричневого цвета. Жиров сказал, что эти макаронины укладывают в снаряды, и они обладают таким свойством: если сжатый воздух, давление — такой порох моментально вспыхивает и стреляет, а если просто поджечь — он сгорит дотла, но никакого взрыва не будет.

8 августа 1919 г. Четверг.

Сегодня провели вечер с папой вместе. Мы уже с ним сто лет не разговаривали вот так, как раньше. Я спросила его про Елену Олеговну. Он сказал, что любит эту женщину уже давно, а с мамой они договорились сохранить видимость брака ради нас, пока мы не подрастем. Он пришел забрать остатки своих бумаг. Я помогала ему собирать вещи.

Жаловался на невозможные условия в лазарете. Раненые капризны и позволяют себе многое — приносят вино в лазарет, до глубокой ночи шатаются по городу, горланя песни, и управы на них нет. Что может сделать дежурная сестра — если она их сама до смерти боится? Лекарств нет, хирургические больные, за неимением перевязочного материала, не перевязываются по нескольку дней, операции откладываются со дня на день. Шприц один на все отделение! Уборные загажены, коек настолько мало, что раненые лежат прямо на досках и на полу — укрываются собственным тряпьем. Бедный папа, он так переживает, но ничего не может сделать! Хорошо еще, в городе не началась повальная эпидемия тифа, но ее ждут. Все разворовано — сами нянечки и воруют, забирают все, что можно унести, и уходят в деревни — остаются только заведующие отделениями. Папа добился у градоначальника, чтобы объявили сбор пожертвований, тот напечатал в газетах приказ всем сдать белье для больницы. Принесли — так белье подменяют прачки: вместо белья из прачечной больница получает тряпье. Воруют и пьют спирт, даже несмотря на запах карболки, которую специально добавляют, чтобы его не утотребляли для питья!

Хуже всего в отделении для душевнобольных. Их вообще все забыли.

Деньги обещают, но не выдают, папа кормится своей основной специальностью. Горько шутит: «Гонококкам все равно, какая власть на дворе».

Озверели все, даже персонал. Папа рассказал страшный случай. В хирургическом отделении лежала раненая медсестра-большевичка. Надзирательницей была Мария Михайловна Андреева, я ее прекрасно помню, она бывала у нас в гостях. Сын у нее учился в кадетском корпусе и был замучен красными казаками. Раны у той женщины гнили, ей не делали никаких перевязок — Мария Михайловна не позволяла, говорила: «Собаке собачья смерть».

9 августа 1919 г. Пятница.

Вот уже сказывается успех в «Солее»! Сегодня пригласили петь в «Мозаику»!

Торшин обещал устроить выступление в «Гротеске»! Уже говорил с Алексеевым. Там будут выступать актеры из киевского «Кривого Джимми». Буду на одной сцене с Владиславским, Курихиным, Хенкиным, Бучинской!

Итак, я уже пела в «Дивертисменте» и «Яхте». Сейчас «Солей». Теперь будет «Мозаика»! А еще открылся наконец «Буф» на Сенной! После всех митингов там был сплошной разгром. Зашла туда взглянуть, не узнала! Роскошная отделка зала, уютные кабинеты, электрическое убранство! И там буду петь! Да, буду! И сцена Асмоловского будет моя! И Машонкина! И Нахичеванского! Все сцены — мои! Вот увидите!

Перечитала и самой смешно стало. Просто Хлестаков какой-то.

Но так хочется!

10 августа 1919 г. Суббота.

Были с мамой на панихиде по Саше. Прошел год, как его больше нет.

Мама стала в последнее время такой потерянной. Так жалко ее!

Пришли домой и помянули нашего Сашеньку. И мама пригубила, и я.

Вспоминали разное. Как будто все это было в чьей-то чужой жизни. Вспомнили, как Саша тогда вбежал в комнату с криком: «Как, вы ничего не знаете?». Все перепугались, мама схватилась за сердце. Оказалась, что соседская собака ночью родила. Как сейчас вижу: мама идет к буфету, где у нее хранился флакончик с лавровишневыми каплями, мы с Катей и Машей хохочем, бежим смотреть на щенят. А позже в тот день мы узнали, что началась война.