Венера плюс икс - [14]

Гузл-гузл — ям-ям.

Гузл-гузл — ям-ям.

Гузл-гузл — ям…

И вместо последнего «ям», которого все уже с напряжением ожидают (телевизор Смитти оснащен современной системой звучания и «ям» сопровождается такими низкими тонами, что становится почти страшно), мужчина поднимает свои роскошные ресницы, показывая выцветшие глаза, и начинает петь не то мужским, не то женским голосом. Поет он что-то вроде: «Йоо-о я держу тебя. Йооо, я целую тебя. Йоо-о, я люблю тебя, Йоо-о, Йоо-о». Камера отъезжает назад, и теперь певца видно во весь рост и в движении, всю сложность которого можно передать лишь представив, что певец с невероятной настойчивостью пытает захватить ягодицами невидимую маленькую шарообразную ручку, прикрепленную к метроному. Взрыв истерических криков вынуждает камеру показать передние ряды, где, качаясь из стороны в сторону и размахивая поднятыми руками беснуются, побуждаемые зовом плоти, девушки-подростки. Затем камера возвращается к певцу, который (так положено) уже покидает сцену как бы на невидимом велосипеде-тренажере, ручки которого ходят вверх и вниз, педали крутятся, а седло — седло тоже подпрыгивает.

Смит протягивает свою длинную руку, берет пульт и выключает телевизор.

— Боже, боже!

Герб Рейл откидывается в своем большом кресле, закрывает глаза, и говорит:

— Эмоциональное выступление.

— Что?

— Этот парень имеет, что сказать всем.

— Тебе это понравилось? — на втором слове Смит делает ударение.

— Этого я не говорил, — отвечает Герб. Он открывает глаза и с деланной свирепостью глядит на Смита. — И не вздумай где-нибудь утверждать, что я так говорил, слышишь?

— Но ты же что-то сказал?

— Я сказал, что этот парень эмоционален, и ты, наверное, не станешь возражать.

— Не стану.

— Еще я сказал, что парень имеет, что сказать каждому. Искушает…

— Своим визгом.

Герб смеется.

— О, это уже по моей специальности… Провизжи мне о любви. Это можно использовать… все, кого сжирает явная или скрытая гомосексуальность всегда найдут себе объект. Молодым жеребцам нравятся его манеры, и его чувства, они копируют прическу и куртку. А женщины, особенно постарше, любят его больше всего. Нужно иметь лишь детское лицо и фиалковые глаза. Смит пожимает плечами: — На каждый товар — свой покупатель.

— Ты забыл своего старого приятеля Смита, — говорит Смит.

— Каждый должен кого-нибудь ненавидеть.

— Ты вроде не шутишь, Герб?

— Не-а.

— Ты беспокоишь меня, приятель, — хмурится Смит. — Когда ты в таком настроении, это меня беспокоит.

— В каком настроении?

— Когда принимаешь все всерьез.

— А это плохо?

— Мужчина должен серьезно относиться к своей работе, но не должен принимать всерьез себя, свои настроения и все такое.

— Ну, а что с ним тогда будет?

— Он потеряет вкус к жизни.

Смит пристально смотрит на Герба мудрыми глазами. — Рекламный агент получает заказ, готовит серьезное исследование, тратит свое личное время. Выписывает, скажем, «Журнал Потребителя». Он думает, взвешивает, относится к делу серьезно. Получил положенное — и забыл.

— Закопай свой большой томагавк, Смитти, — говорит, несколько побледнев, Герб. — Мужчина начинает заниматься новым делом — это самое важное для него.

— А все остальное — мура.

— А все остальное — мура.

Смит кивает на телевизор.

— Мне это не нравится, и никому это не понравится.

Тут до Герба Рейла доходит, кто спонсор этого шоу с рок-н-роллом. Ведь это конкурент Смита. Конкурент номер один. «Черт бы побрал меня и мой длинный язык!» Жаль, что здесь нет Жанетт. Она бы уж сообразила. Герб говорит:

— Это грязное шоу, мне оно не понравилось.

— Если бы ты сказал это вначале, Герби, то я бы тебя понял.

Смит берет стакан Герба и уходит, чтобы наполнить его. Герб сидит и соображает, как это должен делать рекламный агент: во-первых, клиент всегда прав. Во-вторых, если бы мне дали товар, вмещающий в себя все мужские и женские грехи, то я перевернул бы мир. А вот это — тут он глядит на большой потухший глаз телевизора — это был, черт возьми, почти тот товар.

— Мне плохо, по-настоящему плохо, — ответил Чарли Джонс.

Он понимал, что, хотя он и говорил по-лидомски, все же звучит это по-иностранному, как если бы англичанин сказал по-французски: «Мне плохо, не так ли?»

— Понимаю, — протянул Филос.

Он прошел в середину комнаты и остановился около одного из грибообразных пуфиков. Теперь Филос был одет в оранжевое платье с белыми полосами, у плеч это платье расходилось, поддерживаемое невидимыми спицами — казалось, что у него крылья. Не считая платья, его хорошо сложенное тело было облачено только в оранжевые же туфли и неизменный шелковый спорран.

— Можно присесть?

— Конечно, пожалуйста, садитесь… Вам этого не понять.

Филос в недоумении поднял брови. Брови были густые и ровные, но когда он ими двигал, что происходило довольно часто, они слегка изгибались, причем каждая по-своему, напоминая два меховых гребня.

— Вы — дома, — пояснил Чарли.

На какой-то миг ему показалось, что сейчас Филос возьмет его за руку в знак сочувствия, и он невольно сделал движение навстречу. Филос же вместо этого ответил с глубокой симпатией:

— Ты тоже будешь дома. Не беспокойся.

Чарли поднял голову и внимательно посмотрел на Филоса. Ему показалось, что тот действительно имел в виду его возвращение.