Венера - [7]

— Для тебя, — ответила она, — я охотно стала бы самой последней рабыней. Почему ты не продал тогда и меня: ты был бы гораздо богаче. Я просила тебя об этом.

— И я просила тебя об этом, — воскликнула Эмина. Фатма топнула ногой.

— Я просила раньше вас.

Мелек издала низкий звук. Паша нагнулся к герцогине и прошептал:

— Они не сознаются в правде, потому что боятся друг друга. Но в действительности каждая обнимала мои колени и молила меня продать трех остальных и взять с собой ее одну. Да, так сильно они любят меня!

Он покачивался из стороны в сторону и сиял.

Фарида выбежала из комнаты. Через пять минут она вернулась, еще непричесанная, но надушенная white rose, и принесла папиросы, чаши и стаканы. Чаши были не из ляпис-лазури, как когда-то, а из фаянса. Но в рахат-лукуме, размягченном водой, герцогиня узнала дивные «яства отдохновения», оставлявшие на языке, на котором они таяли, тихое предвкушение рая. Она подперла голову рукой и, лежа на своих блестящих, зеленых шелковых подушках, напоминавших ей далекие времена, слушала болтовню женщин и тихое воркованье павлина; она видела почтенную фигуру старика и нежные члены юноши и белые облака, поднимавшиеся из кальяна Мелек, — и все это покоилось на золотом фоне сказки. В окно заглядывала пронизанная солнцем гроздь; за окном совершал свою работу полдень. Мечтательная радость лежала в комнате на всем: на шелках и на телах.

— У меня является искушение остаться здесь, — неожиданно сказала герцогиня. — Что, если бы у вас купили ваше имение?

Наступила пауза.

— Я не совсем понял, что вы сказали, герцогиня, — осторожно ответил паша.

— Это не так трудно понять… О, вы останетесь здесь, вы и ваши четыре дамы. Мы будем жить все шестеро здесь в доме. Но за землю вам дадут деньги. Разве вам не было бы приятно опять иметь деньги?

Паша долго покачивал головой; жены смотрели на него, затаив дыхание.

— Я не стану отрицать этого, — наконец, объявил он. — Это было бы мне приятно. Я признаю также, что я, старый крестьянин, никогда ничего не понимал в сельском хозяйстве. Здесь имеются известные трудности, например, подати. Я привык брать их у других; теперь я должен сам платить их: я слишком стар для таких вещей.

— Вот видите.

— И у вас есть покупатель, герцогиня, который был бы согласен и способен исполнять здесь всю работу, в то время, как мы будем отдыхать?

— Покупатель…

Она вскочила, смеясь над собственным капризом, и подбежала к окну.

— Вот он там развалился, наш покупатель! — воскликнула она.

Женщины выглянули в окно; трое из них прибежали в одно мгновение, Мелек подошла не торопясь. Паша смотрел из-за ее плеча. Во дворе под одной из аркад, на солнце, лежал, свернувшись, пастух с гор. Его загорелое лицо выглядывало из облезлых черноватых шкур, точно из дряблого меха. Он сурово и неподвижно смотрел вверх: там смеялось шесть лиц. Женщины кричали от удовольствия, откусывая широкими белыми зубами ягоды с виноградной кисти у окна. Острый язычок Фариды целовал сквозь прозрачный рукав руку герцогини, скользя по ней все выше, до самого плеча. Мелек сзади прижимала ее к своим твердым маленьким грудям.

Вдруг раздался свирепый визг павлина. Шум разбудил юношу, и он столкнул птицу. Он встал, и, приложив одну руку к заспанным глазам, в другой держа флейту, подошел к ним, — золотистый, мягкий, влекущий и томный. Женщины перестали смеяться. Он опустил глаза, заметив свою наготу. Чтобы оправиться от смущения, он поднес флейту к губам. Они слушали его. Затем они дали ему пирожных: ему и павлину.

Когда женщины объяснили дикому козьему пастуху, что это поместье, на котором он последние двадцать четыре часа жил объедками — его собственное, он оскалил зубы. Мало-помалу он понял, что над ним не смеются. Он куда-то побежал и вернулся с тележкой, полной винограда.

— Это я взял себе! — ухмыляясь пояснил он герцогине. — Теперь оно, значит, мое по праву.

Он напряженно осмотрелся и сейчас же набросился на нескольких парней, стоявших без дела.

— Сейчас за работу!

Праздничной беспечности в поместье Измаила-Ибн-паши пришел конец. Алчный варвар завладел мягкими людьми золотого века. Они безропотно подчинились ему; он, как патриархальный деспот, выказал себя очень милостивым по отношению ко всем женщинам, а также к красивым парням. Он жил среди них, в грубом холщовом костюме, немного смягчившийся, полный сурового добродушия, вечно распевая грубые песни. Он делал вместе с ними лепешки из поленты, пек их над углями на плоском камне и глотал горячими, как огонь. Он готовил им похлебку с цикорием и луком. Те, которых он заставлял любить себя, не получали ничего лучшего.

Герцогиня часто ходила с ним в поле. Его худая, точно вылитая из стали, фигура нагибалась и поднималась вместе с ударами заступа. За коричневой нивой по волнистому холму, на вспаханных террасах, поднимались тихие, как тени, масличные деревья. Их корни, точно с трудом двигавшиеся ноги, тащили вверх тяжесть масла, в котором утопал склон. Они были красотой и богатством этой страны!.. Сладострастие столь тяжелого плодородия совершенно размягчило и обессилило их. У их корней, под застоявшейся водой, образовались очаги гниения. Насекомое с желтой головкой, воевавшее с ними, проникало в их плоды и оставляло в них свои яйца. Железо садовода выдалбливало их ствол — но они хрупкими извивами поднимали его зияющие пустые стены к свету. Пепельная зелень их глав покоилась в нем, серебристо улыбаясь, как уже тысячу лет, — и улыбаясь, не склоняясь ни перед чем, кроме холода, они свершали чудо новых урожаев.