Венера - [65]

Вся моя жизнь была одной единственной великой любовью, всему великому и прекрасному я раскрывала свои горячие объятия. Я не презирала ничего, не осуждала никого, не питала ни к кому гнева. Себя и свою судьбу я приветствовала до конца, как же могла бы я ненавидеть смерть? В ней нет ничего чуждого. Она — часть моей жизни, которую я люблю. Она — ее последний жест, и я хотела бы, чтобы он был самым счастливым».

Дома она застала телеграмму от Нино:

«Готовясь в путь через Великий океан, шлю тебе, милая Иолла, последний привет из старого света».

Она улыбнулась его общим местам, носившим на себе отпечаток его жажды приключений; она ответила ему: «Счастливого пути и до свидания!»

На душе у нее было тихо и легко, когда она легла в постель. Ночью она проснулась от привычной боли под ложечкой. «Это пустяки, бывало гораздо хуже», — подумала она. Но ее сердце билось точно под пеленой страха. Она прислушивалась к его ударам. Вдруг оно совсем замерло. Она широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрела в темноту, и ей чудилось, что в сером воздухе отражается ее собственный страшный образ. Она перевела дыхание; пульс вернулся.

Ее ноги и руки были холодны. Она сделала несколько шагов, вдруг сердечный мускул опять судорожно сжался. У нее не было времени снова лечь в постель, боль бросила ее на первый попавшийся стул. Эта боль быстро распространилась по обе стороны груди к шее, поднялась к затылку и захватила голову. В промежутках между припадками она поднималась. Лежание причиняло ей боль и страшило ее. Как только она садилась, тревога и беспомощность заставляли ее плакать — она не знала, почему; ведь ей не было жаль себя.

Этот припадок продолжался три дня. Бесцельно блуждая по комнатам, она искала какого-нибудь облегчения. Она прижимала сложенные руки к затылку: там была давящая боль, не исчезавшая даже в минуты улучшения. Она отказывалась принять врача. Она выслала даже свою камеристку.

Однажды вечером дверь открылась, и на пороге показался Зибелинд. Он увидел герцогиню Асси на полу, обезображенную муками. И он устыдился этой мести, которую доставляла ему она, самая гордая среди счастливых. Он стоял неподвижно, опустив глаза. Она неторопливо поднялась и села в кресло: изжелта-белая в своем желтоватом пеньюаре, с исхудалым лицом под пышными, черными волосами, в которых виднелись остатки искусственной краски. Одна рука была прижата к сердцу, другая, ледяная, погружалась в хрустящие подушки. На бледном лице кроваво извивался рот. Зибелинд не знал, улыбаются ли эти губы или искажены страхом.

Он заявил, что должен сделать очень важное сообщение, иначе он не осмелился бы вторгнуться сюда. Он пояснил, что встретил в Генуе Нино. Он хотел повидать его при его проезде через Неаполь и помешать ему навестить герцогиню. Он знает, что посещение молодого человека не являлось бы в этот момент желанным для нее… Она взглянула на него.

— Вы все еще так хорошо разбираетесь в чужих душах?

— О, в душе, которая находится в вашем положении!.. Итак, его пароход прибыл вчера; его на нем не было. Телеграмма на его имя не могла быть доставлена. Произошло нечто загадочное.

— Он последовал какому-нибудь другому капризу. Вероятнее всего, он едет на следующем судне.

— Кто знает, куда идет его судно.

— Я не понимаю вас.

— Понимаете ли вы, куда идет ваше судно?

— Ах, вот что? Вы хотите сказать, что я умираю. Это вполне вероятно.

— Герцогиня, я должен попросить у вас прощения.

Под глазами у него выступили красные пятна. Он стоял, согнувшись, угловатый в своем длинном черном сюртуке, с седыми волосами на висках.

— Я считал вас одной из тех преступно счастливых, которые ничего не знают о безднах страдающих. Я ошибался. Счастливые умирают скоро, не подозревая ни о чем, как и жили. Их последний кубок был отравлен, они не знают этого — и прежде чем они это поймут, они уже мертвы. У вас, герцогиня, есть время понять и изведать до конца. Вы должны быть знакомы со страданием; иначе оно избегало бы вас и в этот час… Я вас утомляю? — деликатно спросил он.

Она приветливо ответила, хотя ее мучил страх:

— Нет, нет.

Он еще несколько времени, опустив глаза, тихо говорил о ее смерти, которая очищает и преображает ее. Она готова была думать, что ее смерть улучшает прежде всего его самого. Он был спокойнее, чем прежде, без нездорового скрежета чувств. Рука, которую он протянул ей на прощанье, не была горяча. Он просил ее позволить ему придти опять; она не имела ничего против.

Когда он ушел, она нашла на своем столе христианские брошюрки и перевернула несколько страниц. Что-то неопределенное благотворно подействовало на нее — точно запретное благоухание из прежних времен, уже порядочно выдохшееся, проникло в ее комнату. Это была любовь, как бы мало ни было ее. Этот слабый искренне влюбился в нее. Теперь, наконец, когда она умирала, он почувствовал себя достаточно близким к ней; он, жизнь которого была долгим умиранием.

Она не слышала грохота экипажа под своим окном: на ее вопрос ей сообщили, что народ сам приносит туда солому. Вечером до ее слуха донеслось мягкое бренчанье гитары. Она улыбнулась.

— Теперь вы любите меня. Когда я умру, вы будете плакать. «Бедняжка», — скажут они, потому что так называют они мертвых. Как они должны быть рады, что могут хоть раз пожалеть меня — этот единственный, неизбежный раз.