Венера - [46]

— А вот показалась и церковь! — вполголоса полуиспуганно воскликнул Нино. — Какой странный, весь в округлостях профиль! Из черного портала, словно белые свечи, одна за другой выходят женщины, странные на вид.

— Ты начинаешь узнавать. Сейчас будут другие развалины.

— Как, развалины?.. Вот мавританская стража. Нас встречают.

Несколько смуглых парней протягивали руки.

— Теперь они принесут нам подарки от правителей республики… О, что за грациозные фигуры — эти закутанные в покрывало восточные женщины у колодца! Львицы с человеческими лицами выплевывают воду в их медные ведра.

Неуклюжие женщины, босоногие, в высоко подоткнутых вылинявших юбках, просили денег.

— А дворцы! — восклицал Нино, весь уйдя в свои образы. Они вступали на черную площадь.

— Вот они, дворцы синьоров со своими фризами, полными тайного смысла, со своими порталами из каменных цветов, расцветших на сказочной земле. Между окнами поднимаются стройные колонны, а между мечтательными листьями капителей горят большие, темные женские глаза.

— У нас есть свой дом, Нино, — сказала герцогиня, сворачивая в узкую улицу. На повороте выступил угол ветхого фасада. Над угловой капеллой колебался красный огонек. Они оставили позади портал; на пороге сидели каменные существа без имени — и вдруг они очутились в лесу, полном колонн и роз. Герцогиня взглянула на Нино: его видения стали камнем и цветком, но он не заметил разницы.

Они безмолвно шли по грезе этого дворца, восставшего из земли по повелению принца лагорского. Они увидели бани и дворы; на сводах из черного туфа расцветали большие мраморные розы. Маленькие белые колонны парили в высоте, вдоль открытых галерей. Под аркой из жестких черных листьев темнела цистерна. На пустых мозаичных полах гулко отдавались шаги, а за темными дверцами чудился шорох и трепет покрывал на нетерпеливых телах.

Между выбеленными колоннами, под навесом из виноградных лоз, глубоко внизу, они увидели море, распростертое под блестящими голубыми покрывалами, точно большая, ленивая, дающая блаженство богиня. Берега были ее светлыми руками, а волосы свои она пышной волной разбросала по горе. Сад, в который вошли Нино и его возлюбленная, показался им этими волосами богини. Они извивались тысячью усиков и набухали в тысячи ягод винограда, они сбивались в массы цветов, от них исходили дивные, ароматы, они искрились всевозможными красками. Растения затопили вошедших. Кусты поднимались выше, цветы заглядывали в глаза. Они шли среди олеандров, точно по ручью крови, и на их щеки падало кровавое отражение. Желтые и белые манксианы хватали пришельцев своими тонкими усиками и не хотели выпустить. Мандарины напечатлевали на их губах горькие красные поцелуи и манила любопытных в свой хаос крошечных листьев и тонких ветвей. Они нагибались, чтобы пройти под толстыми, круглыми розовыми кустами, полными жгучих засад, они боролись с ползучими растениями, исчезали в плюще у подножия неумолимых кедров и подставляли плечи под тень пальм, точно под струи молчаливых фонтанов.

Неудержимое изобилие ошеломляло. Среди всех этих соков и растительной силы они чувствовали себя родственными слабой ящерице, пробиравшейся по узким дорожкам и заглохшим ступенькам. Им хотелось, как птице, укрыться в мягкое гнездо, свитое в изгороди. Когда они, наконец, очутились на краю сада и зарево горизонта облило их, они с удивлением посмотрели друг на друга.

— Как можно здесь говорить, Нино? Что значит здесь человеческий голос?

Он был разгорячен, он чувствовал томление и робость.

— Я знаю это теперь, Иолла.

— Что? Что мы хорошо делаем, что прячемся, правда?.. Здесь у счастья, Нино, нет голоса. Сад погребает его навсегда, оно вечно прислушивается к призрачным шорохам за своей спиной, к дребезжанью мандолины в этом углу и к крику о помощи в другом, к свисту мавританских сабель, натачиваемых о квадратные камни, к плеску юношеских членов в ванне и ко вздоху спящей женщины. Оно вечно прислушивается к умолкшим уже шестьсот лет шорохам города, который больше не существует.

— Вечно, — повторил Нино.

Весна была жаркая. Нино уходил гулять один. Возвращаясь, он находил герцогиню у фонтана, во дворе роз, в шелковом гамаке — и он говорил:

— Я знал, что ты будешь лежать здесь. Я проходил мимо красно-зеленого киоска; в нем лежала дама, покачиваясь в гамаке, как ты, и ее отражение скользило, как твое, по мозаичному полу. Евнухи зевали, показывая белые зубы. В воздухе сильно благоухало. Дама пролепетала, что это благоухания ее подушек и что они вызывают любовь: она звала меня к себе. Но я думал о тебе, Иолла, — мне не нужны никакие возбуждающие ароматы, чтобы любить тебя.

Или он видел начальника города, ехавшего верхом позади гайдуков с черными лбами и сверкающими шлемами. У старика был золотой колчан, на его тюрбане сверкали красные камни, а на чепраке его коня — желтые… Или он утверждал, что привел с собой испанских танцовщиц. Они танцевали. Легким фанданго были прихоти любящих; вышитыми складками испанских платьев были сотни пестрых, прелестных сплетений, в которых колыхались их нежные дни и блаженные ночи.

— Утро будет душное, Нино, я чувствую это.