Венера - [29]

Она сидела в стеклянном зале под пальмами, завтракала и читала. Появился дон Саверио, хорошо выспавшийся; она почти не обратила на него внимания.

— Ты, кажется, уже совсем не боишься, — наконец, заявил он, задетый.

— Ты просто надоел мне.

— Но доверенность!.. Ну, хорошо, я даю тебе два дня сроку.

— Ты — мне! — задумчиво сказала она. Она не сразу вспомнила, по какому праву, собственно, он принимает такой важный вид.

На следующий день она опять была бурна, ненасытна, безудержна. Через час он должен был сдаться; среди своего триумфа она вдруг осмотрелась.

— Что я сказала тебе при приезде? Что наша огромная спальня напоминает поле битвы! Хорошо я предсказала?..

Она снова зажгла в нем кровь. Наконец, он упал на подушки, разбитый, задыхающийся, с опухшими веками. Она нагнулась к нему.

— Хочешь доверенность? Я дам ее тебе, мой возлюбленный.

— На что она мне? — замирающим голосом прошептал он.

Она долго наслаждалась этими словами. Затем нежно сказала:

— Посмотри, над нашей постелью изгоняют Агарь. Это доверенность, она плачет, ты прогоняешь ее в пустыню.

Он долго спал. После обеда, когда она в своей комнате курила, рассматривала резные камни и прислушивалась к юношескому голосу, певшему внизу, он полуодетый ворвался к ней.

— Я только что вспомнил. Ты обещала мне доверенность. Вот бумага.

— Благодарю вас, мой милый. Мне она не нужна.

— Как? Ведь не снилось же мне это?

— Нисколько. Хотя ваши умственные способности были не в особенно блестящем состоянии. Но я обещала ее вам.

— В таком случае…

— В тот момент я, может быть, даже дала бы ее вам: кто знает?..

— Это ужасно…

Он схватился за лоб, на котором выступили капельки пота.

— Вы дрожите, друг мой. Вы становитесь нервны, вы должны беречь себя. Я прикажу позвать доброго доктора Джиаквинто, советы которого были мне так полезны.

— Но вы обещали!

— Успокойтесь, я ведь не отрицаю.

— А то, что обещаешь…

Она пожала плечами, а он все повторял:

— Но раз вы обещали!

Он не понимал ее, он был искренне возмущен ею.

Однажды утром она сидела, держа в руке карточку, которую нашла среди кучи других, поданных ей. Она вертела ее между пальцами и думала о характере своего секретаря. Когда он пришел, она дала ему карточку. Он прочел:

— Леди Олимпия Рэгг.

Он посмотрел на нее с напряженным вниманием.

— Я прошу вас, Муцио, я просто-напросто прошу вас навестить эту даму. Никто никогда не узнает, что вы сделали это. Вы скажете ей только, что я опять здорова и хочу выехать, и для этого прошу ее помощи. Леди Олимпия спросит, что она может сделать. Тогда вы предложите ей пойти с вами к этому господину.

Она протянула ему открытое письмо. Муцио прочел адрес английского консула, мистера Уолькотта. В первый раз с тех пор, как его знала герцогиня, с его лица исчезла всякая насмешка. Он низко, с искренним почтением, поклонился.

— Ваша светлость, вы достойны удивления. Я сделаю все, чтобы угодить вам, из одного только восхищения…

Он приложил руку к сердцу.

— …потому что женщине, у которой являются такие идеи, надо волей-неволей предоставить свободу. Все равно, ничто не поможет.

Она живо и обрадованно воскликнула:

— Ничто не поможет: то же самое я сказала себе перед этим, подразумевая мою борьбу с вами. Он не несимпатичен, этот Муцио, сказала я себе. Интрига доставляет ему бескорыстное наслаждение. Он не так скоро даст мне уйти, он будет меряться со мной в изобретении хитростей, пока я буду в силах бороться с ним. Он, действительно, ловок: я думаю, он все снова будет расстраивать мои планы. Ничто не поможет, я должна прибегнуть к его помощи, иначе игра может продолжаться вечно. Как только я скажу ему: кавалер, без вас я беспомощна, он почувствует ко мне легкое презрение и выпустит меня.

Она улыбнулась. Он горячо отрицал.

— Что касается денежного вопроса, — сказала я себе, — то он у Муцио на последнем плане… Но, разумеется, я об этом не забуду.

Он сделал полный достоинства жест.

В час завтрака она сидела одна и ждала, приятно возбужденная. Амедер к своему удивлению должен был поставить три прибора. «Обойдется ли без насилия? — думала она. — Чирилло обладает порядочной силой».

Пробил час. В передней зазвучали спокойные голоса. Дверь бесшумно распахнулась. Вошла леди Олимпия, лишь немногим торопливее обыкновенного.

— Дорогая герцогиня, я в восторге.

За ней шел коренастый господин в рыжем парике, с красноватыми бакенбардами на красноватом лице. Он вынул руки из карманов брюк.

— Мистер Уолькотт, — сказала леди Олимпия. — А это мой сын. Подойди, Густон.

— Сэр Густон, я очень рада… Амедео, четвертый прибор.

Амедео, казалось, был в восторге. Лакеи чуть не кувыркались от усердия. За дверьми какая-то камеристка звонко запела. Звонки зазвенели вдруг так же пронзительно, как раньше.

Гости выразили по-итальянски сожаление о болезни герцогини, затем заговорили по-английски о каморре. Сэр Густон слушал и с аппетитом ел. Он был белокур, молод, от него пахло свежестью, фигура у него была крупная и пропорциональная.

— Ваша светлость могли бы оставить дом с миледи и со мной и не возвращаться больше, — сказал Уолькотт. — Но принц не считал бы себя побежденным. Прежде надо его безнадежно осрамить.