Венедикт Ерофеев: посторонний - [12]
При этом жить оба младших брата продолжали в детском доме. Борис покинул его в июне 1952 года; Венедикт — в июне 1953 года, в четырнадцатилетнем возрасте. Еще раз спросим себя: какие воспоминания и впечатления он вынес из детдома? Косвенный ответ на этот вопрос, кажется, дает реплика Ерофеева, прозвучавшая после рассказа Людмилы Евдокимовой о том, как ее тогдашнего мужа, Марка Гринберга, жестоко избили хулиганы, и по возрасту, и по повадкам весьма близкие к юным сожителям Венедикта по детскому дому в Кировске[121]. Ерофеев отреагировал неожиданно жестко: «А я бы вообще всех подростков в возрасте от 12 до 16 лет поголовно бы уничтожал, потому что у них нет представления о том, что такое чужая боль» (эта реплика приведена в воспоминаниях Гринберга). «Эпизод из „Москвы — Петушков“ с детьми, которые смеялись над человеком, зарезанным поездом, очень красноречив, — полагает Борис Сорокин[122]. — Дети — сволочи… Дети и ангелы. Это у Ерофеева некая зловещая сила»[123].
Нужно сказать, что Борис и Венедикт в этот период еще больше отдалились от родителей. «Когда мама уехала, — размышляет Нина Фролова о тогдашнем поведении братьев, — они были совсем маленькие. А потом, когда она вернулась, они были уже независимыми людьми, школьниками, которые выросли в детском доме. Общения почти не было»[124]. Но она же вспоминает: «Он был мамин любимчик. Мама очень надеялась, что Венедикт у нас будет прославленным человеком»[125].
Для столь радужных надежд у Анны Ерофеевой были некоторые основания. Еще с 1 сентября 1952 года Венедикт начал учиться в средней школе № 1 города Кировска, в которой подобрался по-настоящему сильный состав преподавателей. «У нас были дьявольски требовательные учителя, — рассказывал Ерофеев Л. Прудовскому. — Я таких учителей не встречал более, а тем более на Кольском полуострове. Их, видно, силком туда загнали, а они говорили, что по зову сердца. Мы понимали, что такое зов сердца. Лучшие выпускники Ленинградского университета приехали нас учить на Кольском полуострове. Они, блядюги, из нас вышибали все что возможно. Такой требовательности я не видел ни в одной школе потом»[126].
Выбор Венедикта в это время был — учиться как можно лучше, чтобы отличаться от сверстников. «Я наблюдал за своими однокашниками — они просто не любят читать, — презрительно констатировал он во все том же интервью, взятом Л. Прудовским. — Ну вот, скажем, есть люди, которые не любят выпивать. Поэтому выделиться там было нетрудно, потому что все были, как бы покороче сказать… ну, мудаки. Даже еще пониже, но — чтобы не оскорблять слуха… Таков был основной контингент»[127]. В итоге Ерофеев, единственный из всего своего выпуска, окончил школу с золотой медалью.
«В школе у него не было того, что потом в университете, когда он прославился тем, что все отрицал, — рассказывала ерофеевская учительница литературы Софья Неустроева (Гордо). — Да и какой была литература в школе в 50-е годы? Маяковский — патриотическая лирика, Горький — с очерком „Ленин“, романом „Мать“ и пьесой „На дне“, Фадеев, Николай Островский, Шолохов — и всё! И давали произведения современной литературы, которые прославились в данный момент»[128].
«Вспоминаю, как он сдавал за 10 класс экзамены, — рассказывала Тамара Гущина, — я тогда жила в своей девятиметровочке на Хибиногорской, и он каждый раз после экзамена заходил ко мне, у порога становился и улыбался. Я говорю: „Ну что? Какая отметка?“ — „Пять!“»[129]. «Пришла в наш почтовый зал какая-то женщина и громко сокрушалась: „Сегодня писали сочинения. Ужасно все переживали. Говорят, какой-то Ерофеев только написал на пять“», — свидетельствовала она же[130].
По наблюдениям Людмилы Евдокимовой, ряд повадок «прилежного ученика» Ерофеев сохранил и культивировал в себе во взрослом возрасте: «В нем само́м (странным образом) сохранилось много детских привычек, можно сказать, какой-то непрожитый, несостоявшийся слой добропорядочной жизни, который при нас проживался игровым образом. Веня ж в школе был отличником, все такое; приехал в Москву с золотой медалью. При нас вся эта жизнь „отличника“ продолжилась: заполнялись „Дневники природы“: „В марте к нам прилетели (оставлено пустое место)“; Веня вписывал. „На деревьях распустились первые (пустое место)“. И т. д. Мы и сами ему дарили такие дневники. Заполнялись бесконечные тетради о сборе грибов: 23 августа было найдено: маслят 123 штуки; лисичек 257 штук и т. д. И так на много дней. А чего стоили эти грядки с редисом „Красный богатырь“. Кажется при этом, что он так и не вырос, редис этот, несмотря на неустанные Венины заботы о нем и отмечание всего в тетрадке (все полевые работы расписаны пунктуальнейшим образом). Уже в 1980-х годах он возобновил изучение немецкого языка, который в школе учил (это, кстати, немножко помогло ему продержаться на плаву, я думаю): последовали опять тетрадки, аккуратно записанные упражнения, спряжения глаголов, выписанные слова. Все это он обожал показывать; любил играть в пай-мальчика (которым не удалось долго побыть?)»
