Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - [207]

. Речь идёт об увольнении Петра Леонидовича с физико-технического факультета МГУ в 1950 году, где также работал Борис Николаевич Делоне: «Время от времени мы ходили побродить-погулять и по дороге заходили в “Капичник”, где жил Капица. Дед заходил к нему просто попить чаю, и я с ним вместе. Они были знакомы с дедом бог знает сколько лет и общались очень дружески. Потом я уже выяснил, что их связывало. Дед поддержал Капицу, когда его выгоняли с физтеха. Там же работал и Борис Делоне. Когда Капицу выгнали, то дед написал заявление об уходе в знак протеста. И ему это сошло с рук. Но Капица оценил. Солидарность в те годы... Это ещё сталинские времена. Это была редкость. Вот в таком ярком окружении Веня был одной из очень ярких фигур»⁸.

Венедикт Ерофеев, как и многие его старшие по возрасту собеседники из посёлка академиков, не воздавал должного тем эрудитам, кто прибегал к различным ухищрениям ума, чтобы оправдать зло. Он направлял свою эрудицию на благие дела. Просвещал достойных. К нему не применима пушкинская строка «как царь Кащей над златом чахнет».

Обширные познания своего жильца высоко оценил Борис Николаевич Делоне: «Чёрт-те что, я сам профессор, дореволюционный причём! Сын профессора. Мама окончила Смольный... И рядом с Ерофеевым, который учился в посёлке Чупа и закончил школу в Кировске, я то и дело себя чувствую дикарём с острова Пасхи, настолько он образован!»⁹

Сергей Шаров-Делоне неоднократно был свидетелем того, что окружающие его семью люди относились к автору поэмы «Москва — Петушки» как к писателю выдающемуся. По его словам, прозаик Юрий Павлович Казаков[362], мэтр и почти классик, смотрел на Венедикта Ерофеева снизу вверх, прекрасно понимая, с кем имеет дело.

Из своих современников, кроме Юрия Казакова, «он был совершенно восхищен Борисом Вахтиным, его повестью “Одна абсолютно счастливая деревня”». Перейду непосредственно к тексту интервью: «Эта повесть Веню поразила, я помню. Она как раз тогда вышла в Париже, в журнале “Эхо”. У нас эти журналы лежали стопками. Только обыск устраивай — на десять лет хватало всем. Но в академический посёлок соваться боялись. <...> “Деревенщиков” он не жаловал. Особенно не жаловал, и я потом понял почему. Дело в том, что я со многими из них был лично знаком в силу своих профессиональных занятий. Я был хорошо знаком с Распутиным, с Беловым. Охрана памятников, а я же реставратор. Иркутском много занимался, Вологдой много занимался. А там Белов и Распутин. Они боролись за память, и мы, соответственно, общались. А потом я понял: они выдумали себе эту деревню! Такой деревни никогда не было. Я это понял, когда после падения советского строя они стали все за коммунистов. Казалось бы: только что боролись... А я понял, что эта выдуманная деревня, вся эта архаика коммунистическая им роднее, чем всё остальное. Веня это чувствовал гораздо острее, чем я тогда. Надо понимать, Ерофеев родился всё-таки... это была практически деревня в смысле отношения, уклада. И он прекрасно видел, что всё это не так, как у “деревенщиков”»¹⁰.

С кем только из диссидентов не познакомился и не пообщался Венедикт на даче Бориса Николаевича Делоне! Например, с Гариком (Габриэлем Гавриловичем) Суперфином, который, выйдя из тюрьмы, тут же появился в Абрамцеве, и с Александром Пинхосовичем Подрабинеком и его материалами о карательной медицине.

Это я назвал людей дельных, обладающих сильными характерами и имеющих перед собой конкретные цели для разоблачения преступных методов борьбы с инакомыслием. Они принадлежали к одержимым, изматывая себя в противоборстве с властью. Большая часть протестующей молодёжи хотела жить иначе, не быть как все. Экономика и деньги их мало интересовали. Но одно дело хотеть свободы самовыражения, выражать несогласие с существующим порядком вещей, ходить на тусовки и чувствовать себя богемой, а другое — понять, что ты умеешь делать и на что сгодишься в этой жизни. Никто из них и подумать не мог, как заметил Андрей Охоцимский, сын академика Дмитрия Евгеньевича Охоцимского[363], что недалеко то время, «когда огромные заводы и фабрики перейдут в частные руки»¹¹.

В книге Юрия Крохина на его вопрос Сергею Шарову-Делоне, был ли Венедикт Ерофеев человеком богемы, как его двоюродный брат, приводится ответ: «А Ерофеев не был богемным. Народу, правда, приезжало немало. Дед смотрел на это сквозь пальцы — Вадик его приучил. Приходил живший по соседству Лев Копелев. Приползал (увы, чаще всего именно так) Юрий Казаков. Бывали Белла Ахмадулина, замечательный специалист по английской литературе Владимир Муравьёв. Литераторы наезжали разные — от вполне приличных до вполне неприличных»¹².

Большая часть этой протестующей молодёжи, составлявшая окружение Вадима Делоне, была, к сожалению, такой, какой её описал Андрей Охоцимский: «Меня, в то время старшеклассника, интересовало окружение Вадима, которое я представлял себе как профессиональных революционеров, людей мысли и действия, напряжённо размышляющих о будущем страны, пишущих политические платформы и распространяющих политическую литературу. Однако кружок молодых людей, которых я однажды застал у Вадима, был скорее тусовкой “хиппующих” нигилистов. В комнате было накурено, все пили водку и рассказывали вперемешку политические и прочие анекдоты. Густота табачного дыма соперничала с густотой анекдотного мата. Девушки в этой компании были в джинсах и с длинными распущенными волосами — так тогда полагалось — и выражались, пили и курили совершенно так же, как парни. Вся эта публика, само собой, была вполне интеллигентная. Вадим говорил что-то о Ленине в издевательском тоне. Он, очевидно, был в этом “театре” солистом, остальные — подпевающим хором. Для Вадима все вопросы были решены, все мосты сожжены, Рубикон давно перейдён. Дискуссии или сомнения в его присутствии были неуместны. Вспоминая этот вечер, я поражаюсь, насколько пророчески эта молодёжь выразила некоторые черты будущей эпохи: как глумление над поверженными кумирами прошлого, так и открытое употребление мата в присутствии другого пола»