Венеция в русской литературе - [97]

Но память прошлых горестей и бед

Болезненна, как скорпиона жало.

Он мал, он еле видим, жгучий след,

Но он горит — и надобно так мало,

Чтоб вспомнить то, что душу истерзало.

Шум ветра — запах — звук — случайный взгляд

Мелькнули — и душа затрепетала,

Как будто электрический разряд

Ее включает в цепь крушений, слез, утрат.

(Перевод В. Левика)

У Григорьева, как и у Байрона, к воспоминаниям подталкивает героя Венеция, но утверждает в них звучащая в ночи канцона:

Я плыл к Риальто. Всюду тишь стояла:

В волнах канала, в воздухе ночном!

Лишь изредка с весла струя плескала,

Пронизанная месяца лучом,

И долго позади еще мелькала,

Переливаясь ярким серебром.

Но эта тишь гармонией звучала,

Баюкала каким-то страстным сном,

Прозрачно-чутким, жаждущим чего-то.

И сердце, отозвавшись, стало ныть,

И в нем давно не троганная нота

Непрошенная вздумала ожить

И быстро понеслась к далекой дали

Призывным стоном, ропотом печали.

Есть в четвертой песни «Паломничества Чайльд-Гарольда» упоминание о Данте в связи с первой частью «Божественной комедии», присутствующее и у Григорьева. Он не только предпосылает поэме эпиграф из «Ада», но и далее голос Данте продолжает звучать в тексте «Venezia la bella». Так, последний стих 27-го сонета — «Nell mezzo del cammino di mia vita» — есть первый стих «Божественной комедии» и, соответственно, первый стих «Ада».

Эпиграф из Данте, соотнесенный с контекстом «Venezia la bella», приобретает у Григорьева иной, не дантовский, но очень важный смысл. В тексте «Божественной комедии» слова

О Беатриче, помоги усилью

Того, который из любви к тебе

Возвысился над повседневной былью.

Или не внемлешь ты его мольбе?

Не видишь, как поток, грознее моря,

Уносит изнемогшего в борьбе?

(Перевод М. Лозинского)

принадлежат Лючии, а взятые в качестве эпиграфа к поэме А. Григорьева в цельном контексте «Venezia la bella» они звучат как обращение героя к своей возлюбленной, сливаясь с адресованными ей призывами и укорами. Такое смещение ракурса было, думается, принципиально важным для А. Григорьева, ибо только в этом случае Беатриче, с которой в европейской культуре метатипически связано представление и чистоте и кротости, может образовать обрамляющую текст поэмы пару с гофмановской Аннунциатой, прекрасной и чистой догарессой, также ассоциативно связанной в грезах поэта с героиней «Venezia la bella»:

Заглохло все… Но для чего же ты

По-прежнему, о призрак мой крылатый,

Слетаешь из воздушных стран мечты

В печальный, запустением объятый,

Заглохший мир, где желтые мосты

Хрустя, шумят, стопой тяжелой смяты;

Сияя вся как вешние цветы

И девственна, как лик Аннунциаты,

Прозрачно светлой догарессы лик,

Что из паров и чада опьяненья,

Из кнастерского дыма и круженья

Пред Гофманом, как светлый сон, возник —

Шипок расцвесть готовящейся розы,

Предчувствие любви, томленье грезы!

Аннунциата!.. Но на голос мой,

На страстный зов я тщетно ждал отзыва.

Перекличка Беатриче и Аннунциаты дается в поэме на фоне еще одной отсылочной линии, на сей раз пушкинской. Пушкин дважды представлен в тексте «Venezia la bella»: один раз цитатой из романа «Евгений Онегин» — «Я не пою „увядший жизни цвет“», второй — именем («Стих Пушкина иль звуки песни новой»). Однако помимо этого в начале поэмы возникает соотнесенная с героиней формула, синтаксис и звучание которой, а также тематика контекста невольно воскрешают в памяти другую хорошо известную пушкинскую формулу: «жрица гордой чистоты» у Григорьева и «гений чистой красоты» у Пушкина. Вряд ли А. Григорьев не слышал этого созвучия, поэтому остается предположить, что литературный фон здесь сознательно противопоставлен образу героини и вовлечен в борьбу с ним. В этом образном противостоянии уже заключена будущая противопоставленность в героине внешнего и внутреннего, а главное — противопоставление двух ликов героини: реального и живущего в мечтах поэта. В последних пушкинская формула реализуется вполне, заслоняя собой начальное определение героини и органично включаясь в ряд Беатриче — Дездемона — Аннунциата.

В результате то, что утверждается в поэме на одном уровне, снимается на другом, и текст «Venezia la bella» в целом являет собой систему сложно преломляющихся отражений, где ассонансы и диссонансы переливаются друг в друга, но нет катарсиса, нет разрешения этой борьбы страстей и взаимосвязанных полярностей:

Уже заря сменялася зарей

И волны бирюзовые залива

Вдали седели… Вопль безумный мой

Одни палаццо вняли молчаливо,

Да гондольер, встряхнувши головой,

Взглянул на чужеземца боязливо,

Потом гондолу тихо повернул,

И скоро вновь Сан-Марко предо мною

Своей красой узорчатой блеснул.

Спи, ангел мой… да будет бог с тобою.

А я?.. Давно пора мне привыкать

Senza amore по морю блуждать.

Итак, Венеция в тексте поэмы Григорьева воздействует на героя психологически универсально: она и тревожит его, пробуждая страстные порывы, и смиряет, даруя мудрость осознания абсолютной ценности пусть прошедшего и единственного, но прекрасного мгновения. Герой и Венеция смотрятся в поэме друг в друга, как обращенные одно к другому зеркала, и вследствие этого Венеция, с которой явно связано лишь 10 строф из 48, латентно присутствует во всей поэме. Голос ее звучит в голосе героя, и в этом смысле «Venezia la bella» Григорьева является одним из наиболее