Венецианский бархат - [3]
Да, я все еще мечтаю о том, чтобы написать книгу. Пока, правда, я стал знаменит кое-чем иным. Наши юношеские дурачества на берегу озера Бенакус[8] сослужили мне добрую службу. Лишь недавно прибыв в Рим, я уже стал звездой обществ «Эмилианские шашки» и «Любители плавания», и за мной числятся славные подвиги: я раскачивался на потолочных балках и переплыл Тибр, держа над головой кошку. Тварь исцарапала мне запястье, и кровь моя смешалась с водами реки. Наконец-то я почувствовал, что Рим принял меня и отведал моей плоти, если можно так выразиться. Я рассказал об этом всем, кто согласился меня выслушать, и пикантность моего кощунства привела их в полный восторг; уж они постарались сообщить о ней всем желающим.
Впрочем, далеко не все мои выходки были столь же безобидными.
Вообще-то орава молодых аристократов способна поставить на уши любой город, даже Рим. Только вчера – в одну из таких безумных ночей, когда в воздухе буквально разлито возбуждение и веселье, – после того, как остальные разбрелись по домам, мы с Цинной, помнится, поймали золотаря и окунули его головой в сточную канаву. Впрочем, все мои поступки в последнее время выглядят нарочито: то, как я морщусь, уловив смрадный запах, или изощренно богохульствую, проигрывая в кости, или с преувеличенным тщанием опускаю на стол опустошенный кубок. Я стараюсь привлечь к себе всеобщее внимание, чтобы не обмануть ожиданий тех, кто наблюдает за мной (сейчас я буквально слышу, как ты говоришь: «Ты совсем не изменился, Гай»).
А еще я обзавелся новыми друзьями, Люций.
Люди пишут нашему pater злопыхательские послания, говоря: «Молодой Катулл[9] связался с самой дурной компанией в Риме».
И слухи не лгут (старику я, естественно, заявил, что все это – грязные инсинуации). Я свел близкое знакомство – я намеренно использую это слово – с Клодией Метеллой и ее братом Публием Клодием Пульхром.
Братец с сестричкой способны на такие выходки, от которых содрогается даже Рим. Впрочем, я знал об этом еще до того, как стал дружен с ними: брат – сущий головорез и хулиган (его свита превосходит порочностью и злобой даже эскорт самого Цезаря); а сестра – знаменитая куртизанка. Она состоит в вертикальной и горизонтальной связи (как тебе придуманная мною игра слов, Люций?) с доброй половиной патрициев Рима. Причем Клодия обладает не только красивой внешностью. Она обладает властью.
В своем доме на роскошном и надменном Палатинском холме она развлекает знать Рима такими способами, которые считаются неподобающими даже для высокородной римской матроны, чей супруг вот уже двадцать лет очень кстати прозябает в провинции. Где-то еще имеется и хилая дочь-наследница, но она не в счет. Именно мать привлекает к себе толпы поклонников, воспламеняя их сердца. Ее пиры, на которых она возлежит в прозрачном муслине и танцует с непристойной откровенностью, славятся своими похотливыми ночными забавами и тем, что начинается после них.
Посему, когда я впервые выказал к ней интерес в обществе, присутствующие, что вполне естественно, разразились избитыми и ставшими уже банальными шуточками. «Она – настоящая бесстрастная развратница, – наперебой закричали они. – Но это может случиться с кем угодно. Даже с нею…»
– Разве она – не талантлива? – отважился поинтересоваться я, неотесанный и неуклюжий, как теленок. Лицо у меня горело. – Я слышал, что она пишет пьесы.
– Самая ее остроумная пьеса находится у нее между ног, – с хохотом выкрикнул кто-то, и я рассмеялся вместе с остальными.
В конце концов я встретил ее на пиру у Аллия.
Целий соблазнил меня танцовщицами, не говоря уже о язычках фламинго и мозгах павлина, приготовленных в вине. И обществом поэтов. Себя Целий тоже полагает таковым, невзирая на то, что его вирши скучны, как пьяная проститутка. Правда, он уже снискал себе некоторую известность на шумных пирушках, флиртуя со стариками и в нужный момент пуская в ход свою обаятельную улыбку.
Эта попойка была как раз из таких.
И там была она.
Он познакомил нас у ворот, залитых трепещущим светом факелов.
– Гай Валерий Катулл… Клодия, дочь Аппия, супруга Квинта Метелла.
Я поклонился, спрашивая себя, слышала ли она уже обо мне.
Помню, как она искоса взглянула на меня, помню красно-коричневую радужку с быстрым черным зрачком, помню взмах густых тяжелых ресниц. Звякнув изумрудными серьгами, она низким, глубоким голосом лениво протянула нечто неразборчивое, отчего мне пришлось наклониться к ней.
Сердце замерло у меня в груди, а потом жарко затрепетало, колотясь о ребра. Я вдруг ощутил в неподвижном воздухе запах молнии (и она действительно разорвала свинцовые небеса часом позже, так что гости брели домой по залитым лужами улицам).
Но гроза пока что таилась лишь в моем воображении, и на мгновение мое дыхание смешалось с дыханием Клодии. Уже поворачиваясь, чтобы уйти, она медленно оглядела меня с ног до головы и быстро зашагала прочь, так что груди ее тяжко заколыхались под туникой, искусно заколотой роскошной агатовой брошью. И только тогда я заметил, что подол ее уже перепачкан соками сточной канавы.
Она оглянулась лишь один раз и исчезла, растворившись в толпе важных мужчин в самом сердце сборища. Я заметил, как ее брат – сходство было поразительным – притянул ее к себе и что-то прошептал ей на ухо. В молочно-белом лунном свете я стоял как вкопанный, чувствуя, как бешено колотится в груди сердце, а по коже бегают мурашки, пока начавшийся ливень не загнал меня под журчание струй на крытую галерею. Там уже раздавались голоса моих собратьев-поэтов, но они доносились до меня, как сквозь стену. Возвращаясь домой, я без конца повторял ее имя. Проливной дождь хлестал меня плетью, а тонущее небо над головой хаотично расчерчивали зигзаги молний.
