Венецианский аспид - [41]

– Ты же сам говорил – час.

– Колокола Святого Марка не звонят по ночам. Притворись, что это час.

– Ты здесь не Порцию имать, правда? – спросил тусклоумый гондольер.

Я выложил столбик монет на банку, где стоял лодочник.

– Половина твоего гонорара. Вторая будет, когда доставишь меня на Ла Джудекку.

– Подожду, – ответил гондольер.

Я выскочил из лодки, проскакал по камням и широкой полосе гальки в сад. Он, конечно, у Брабанцио был ухоженный: земля в Венеции дорога, и он не мог не хвастать своими декоративными кустами, когда бедняки гребли к своим унылейшим огородам среди болот копать корнеплоды или собирать чахлую ягоду.

По архитектуре своей Вилла Бельмонт была готической: заостренные мавританские арки над дверями и окнами и почти никаких признаков того, что ее хоть когда-то приходилось оборонять. Таковы почти все роскошные особняки, что мне довелось тут видеть. За исключением Арсенала, конечно, – то была солидная крепость. Но в целом венецианцы, похоже, всегда считали, что лучшей заградой им будет море – и барьер наружных островов. Как ось обоссать даже для давно не разминавшегося вора с толикой воображения.

Башня с запертой галереей на вершине выдавалась в сад своими резными мраморными балюстрадами, которые так и просили бархатных объятий моего обшитого крюка. Даже не лязгнув, я зацепил веревку за столбики и в два счета поднялся на пару этажей к галерее. Посередине стоял мраморный стол, на нем расставлены три ларца: свинцовый, серебряный и золотой. Все таких размеров, что поместилась бы голова свергнутого короля.

Хотя под ногтем луны можно было прекрасно красться и карабкаться, для тонкой работы света было маловато. Сначала я отыскал на веранде двойные двери, ведшие в палаццо, и при помощи ваги и отмычек ювелира вскоре оказался внутри. У еще не погасшего очага в большой зале нашел маленькую латунную лампу со свечкой. Зажегши ее, я увидел герб Брабанцио, вырезанный в камне над дверями, что вели в центральную галерею, и ярость вскипела во мне так, что меня аж затрясло. Этот напыщенный мудак и его прихвостни отняли у меня сердце – ладно еще, что они попытались сделать со мною лично или сколько жизней вознамерились погубить своей войной. Но они убили мою Корделию.

Подохнуть в погребе и сожраться крысами – слабоватое наказание для Брабанцио. Впервые я понадеялся, что после смерти есть еще какая-то жизнь, и он вглядывается сейчас сквозь сернистые тучи преисподней и видит, как я плету свои козни, сливаю его власть и гашу огонек его наследия. К чему вся эта трихомудия с ларцами и печатями – я могу разрушить весь их заговор, просто-напросто чиркнув лезвием по снежно-белому горлу его спящей дочери, нет?

Тише кошки пересек я большую залу и поднялся по огромной мраморной лестнице. В бельэтаж выходил ряд тяжелых дубовых дверей – вне сомнения, в покои, смотревшие на сад и город в отдаленье. Поставив лампу под стенку, чтоб не так ярко отсвечивала, я вынул из пояса рыбный нож и зажал его в зубах. А потом прижал ладонью тяжелую бронзовую ручку, чтобы дверь открылась и при этом не громыхнула.

Женщин я никогда прежде не убивал – ну, если не считать случайного отравления. Я и не считаю. Не думал, что окажусь на такое способен, пока не потерял свою Корделию, но если принять смерть, душа сложится во много слоев и закалится, как дамасская сталь. После того как я бросился в канал, откуда меня выловил мавр, я стал холодней, прочнее. И опять же, когда русалка затащила меня в непроглядную глубь из темницы, я приготовился к смерти – и пришел в себя потом прочней и острей. Даже вчера, когда жизнь булькала из меня пузырьками, и я считал, что когти Вив – адские крюки, а потом легкие мне вновь ожгло воздухом, – даже вчера кромка моя заточилась еще чуть-чуть и стала такой тонкой и гибкой, что за жизнь прекрасной Порции я сейчас не отдал бы и двух мохнатых пиздюлей. Я мог зажимать ей рот рукой и спокойно смотреть, как жизнь ее красно струится на простыни и каплет на голову ее мертвого отца. И улыбаться справедливости этого зрелища.

Вот какой тварью стал я теперь. Мы с Вивиан в убийстве были едины.

Я толкнул дверь и никого не увидел – людей в комнате не оказалось, только бумаги и карты, переписанные от руки книги, подобные коим я видел лишь в скриптории монастыря, где учился писать. Лампу я внес в эту комнату и в тусклом ее свете приметил на письменном столе три своих метательных кинжала. Я-то думал, Антонио прихватил их с собой, обрядившись в мой шутовской костюм перед тем, как вернуться в город той давней ночью, когда меня замуровали живьем, но нет – сенатор, как видно, приберег их для себя. Кто же, подумал я, принес их сюда, если он умер в подземельях в ту же самую ночь, если верить слухам? Быть может, Кукан, мой шутовской жезл с куклой, тоже выжил? Я влез в кожаную сбрую с тремя ножнами, пристегнул ее поверх рубашки. Но Кукана, увы, не нашел. Здесь его не было.

Кинжалы на месте, я перешел к другой двери, приоткрыл ее. В щель устремился поток желтоватого света моей лампы – и упал на лик красоты, но задрапированный атласом. Порция лежала под пологом, вся укутанная в роскошные шелка и парчу. Я скользнул внутрь и притворил за собой дверь.