Венецианский аспид - [20]

– Ай! – воскликнула она, отскакивая прочь и схватившись за оскорбленную железу писькодержащею рукой. – Больно. Гадкий раб! Гадкий!

Я отступил в дальний угол койки, на которой лежал, и оборонительно съежился.

– Где я? Как я сюда попал? Ты кто? Зачем ты мне отросток хочешь отчекрыжить?

– Я не хотела. Я просто подтверждала твой завет с Б-гом твоей крайней плотью.

– Послушай, безумная деваха, у меня уже есть завет с Господом, и он таков: я не упоминаю, что он набил мир подлецами, мудачьем и прошмандовками, а он в ответ не суется своими клятыми лапами к моей письке. Отношения у нас напряженные, но рабочие, если не считать… – И тут я вскочил на ноги и двинулся на девушку, невзирая на ее мясницкий нож. – Слышь, а ты часом не русалка, снова ставшая человеком, нет? А то я всякое слыхал. – Я схватился за подол и вскинул ее юбки, чтобы выявить наличие хвоста. – Ой, – тут же сказал я. Не обнаружив хвоста, я отпустил юбку и попятился. – Ну, даже если ты не русалка, панталоны дома все равно носить надо. А то люди решат, что ты распутная.

У меня вдруг закружилась голова, и я в забытьи рухнул обратно на койку.

– Говенный из тебя раб получится, правда? – сказала она.

– Я вымотан, милочка. Убери ножик и дай дяде отдохнуть. Да и тост придется очень к месту. Я одной сырой рыбой питался… – Сколько? Я пощупал себе подбородок. На нем отросла уже далеко не щетина. Должно быть, прикованным в подземелье я провел не меньше двух недель.

Она, похоже, на меня посмотрела хорошенько впервые, и я заметил, как глаза ее в тревоге расширились. Нож она отложила на стол, отодвинула шторку, закрывавшую другой край постели, и кивнула:

– Тогда туда.

Хотя в доме было тепло, я весь дрожал, поэтому залез туда, как велели, и она подоткнула под меня еще подушек.

– Да, поесть бы тебе не помешало. Я хлеба принесу с сыром – а может, и сладкого вина, если осталось. Мне придется тебя прятать у себя в комнате, пока не поправишься, а потом можно будет с папой знакомить. Поэтому веди себя тихо.

– Тихо, – повторил я.

– Похоже, ты долго пробыл в воде. Выплыл из кораблекрушения? Сбежал с галеры через борт в отчаянье? Таких, случается, выбрасывает на берег, только они уже не дышат.

Я решил, что пока лучше не открывать ей, что я был послом королевства, которого больше нет, бывшим рабом короля Британии и супругом его царственной дочери, покойной королевы почти трети Европы.

– Я трубадур. Плыл в Англию. Наше судно наткнулось на риф и затонуло.

– Я не слышала, чтоб тут суда тонули.

– Ну, это ж далеко отсюда случилось, нет? Оттого я столько и провел в клятой воде, пока меня не выбросило – куда, кстати?

– Ты на острове Ла Джудекка, в доме ростовщика Шайлока. А я – Джессика, его дочь.

– А я – твой отец, – произнесла гора тряпья из угла комнаты.

– Ебать твою неопалимую купину! Это еще что? – Только подумаешь, что страх в тебе истощился, что тебя ничем не удивить. А вот поди ж ты.

Оно шевельнулось.

– А, это слепой нищий Гоббо, – сказала Джессика. – Он мне помог тебя сюда втащить. И занял у кузнеца зубило и молоток, чтобы снять с тебя оковы.

Я начал кое-как различать горбатую мужскую фигуру, с головы до пят, где его прикрывало тряпье, – единого цвета, а где нет, оттенок был другой, что называется – грязный.

– Я знал, что разыщу тебя, – произнес Гоббо.

– Я б тебя нипочем не спасла, если б Гоббо не признал в тебе своего сына и не помог мне. – Джессика поиграла бровями и кивнула мне, чтобы не спорил.

– Очень приятно, – сказал я. – Ты не подумал, что стоит вмешаться при обрезании, правда, па?

– Каком обрезании?

– Даже помыслить не могу, почему это сын тебя бросил, – буркнул я себе под нос. Затем повернулся к Джессике: – Хлеб с сыром, говоришь? Вино?

– Сейчас принесу. И тебе еще нужна мазь для ссадин на запястьях и царапин на попе, а то гноиться начнет.

– Отлично, только письку чур не трогать. У меня траур, со мною грубо обращались, поэтому в игрушки играть я не в настроении.

– Отлично, тогда просто скажем, что ты иудей, но тебе придется надеть штаны перед тем, как я покажу тебя папе. Да и очень мне надо возиться с твоей чахлой писькой. Я люблю чудеснейшего мужчину на свете, его зовут Лоренцо.

– Везучий еврей этот Лоренцо и впрямь.

– О, не еврей он вовсе – он христианин. Купец, учится ремеслу у синьора Антонио, одного из самых выдающихся венецианских купцов. – Она закатила глаза к потолку и обхватила себя руками при мысли о своем возлюбленном Лоренцо.

– У Антонио? Антонио Доннолы?

– Да, ты его знаешь?

– Нет. Но слыхал. – Неужто я зашел так далеко, пройдя через столько всего, чтобы очутиться в гнезде одного из моих убийц? Ибо верно для всех них я был мертв.

Я подчеркнуто зевнул и откинулся на подушки.

– Дорогая Джессика, если мне придется быть евреем, как положено, и в глазах твоего отца – рабом, мне нужно сначала поесть, потом поспать. Но давай не станем никому рассказывать, как тебе случилось меня найти или что я вообще тут. В благодарность за свое спасение я буду тебе служить, но – как новый еврей, свежевылупившийся. Договорились?

– Потрясно! Да, да, конечно, договорились, – отозвалась она. – Раз ты будешь делать за меня всю работу по дому, я смогу чаще убегать и видеться с Лоренцо.