Венецианский альбом - [107]

— Дочь Антона Готтфрида, бывшей первой скрипки оркестра венской государственной оперы. Отец девочки сидит под домашним арестом в Вене, опасается за свою безопасность и хочет вывезти дочку из страны. Сейчас как раз представился такой шанс. Ханни училась в школе при францисканском женском монастыре, пока ей не запретили. Похоже, тамошние монахини тепло к ней относятся. Две из них отправляются на этой неделе в паломничество в Рим, Они согласились взять Ханни с собой. Когда их поезд остановится в Милане, девочку пересадят на другой, до Венеции. Она приедет в пятницу, в районе полудня. Вы сможете ее забрать?

— Конечно, — сказала я. — Как она выглядит?

— Понятия не имею, — рассмеялась графиня. — Двенадцатилетняя еврейская девочка из Вены. Я даже не знаю, говорит ли она на каком-нибудь языке, кроме немецкого. Как у вас с немецким?

— Боюсь, что никак. Но, может быть, она учила в школе английский или французский.

— Будем надеяться, иначе нам предстоят трудные деньки. — Она улыбнулась. — Я попытаюсь вспомнить идиш, но мне не приходилось на нем говорить с раннего детства. — Тут ее улыбка увяла. — А еще будем надеяться, что в поезде не устроят проверку документов.

Конечно же, я нервничала, когда стояла на вокзале, ожидая поезда, который должен был привезти австрийскую девочку. Что, если она не пойдет со мной? Вдруг у меня не получится наладить с ней контакт? Вдруг эти бандиты-карабинеры выследили ее и догадались, что она еврейка? Когда поезд, пыхтя, подкатил к платформе, мое сердце отчаянно колотилось. В клубах пара стали появляться пассажиры. Уверенные, спешащие дельцы, провинциальные бабульки с мешками продуктов, явно предназначенных для городской родни, и, наконец, — бледная тощенькая девочка с тугими косами и с чемоданчиком, которая смотрела по сторонам большими испуганными глазами.

Я подошла к ней.

— Ханни? Ханни Готтфрид?

— Йа. — Ее глаза нервно забегали.

— Ты знаешь итальянский? — спросила я.

Она покачала головой.

— А по-английски говоришь?

Она покачала головой еще раз и сказала:

— Je parle un peu français.

— Eh bien, moi aussi[22], — ответила я и объяснила, что меня прислала графиня Фьорито. Что я отвезу Ханни к графине на виллу.

Обеспокоенное, напряженное личико расцвело улыбкой.

— Сейчас мы туда поедем, — сказала я. — Она живет на острове. Там очень красиво. Тебе понравится.

Девочка взяла меня за руку, и мы пошли к причалу вапоретто. В поездке никаких затруднений не возникло, но, увидев величественные кованые ворота, моя спутница явно заколебалась и спросила меня по-французски:

— Она здесь живет?

Я кивнула.

— Тебе тут будет хорошо. Еда у нее хорошая. А она — очень добрый человек.

Ханни чуть кивнула, храбрясь. «Бедная малышка, — подумала я. — Оставить семью, с которой один бог знает что будет, и проделать весь этот путь в одиночестве». Мне страшно захотелось обнять ее, но вместо этого мы двинулись к входной двери. Графиня сама открыла нам и посмотрела на мою спутницу.

— Майн либ мейдл. Ду бист ойстер гефар мит мир, — сказала она, вероятно, на идише и обняла девочку.

Я никогда раньше не видела, чтобы графиня так открыто демонстрировала чувства. Она явно была тронута. Я заметила, как она вытирает глаза, пропуская Ханни в дом.

— Извините, — сказала она мне по-итальянски, — просто она выглядит точь-в-точь как я в таком возрасте. Я тоже была ребенком, которому пришлось бежать. Бедная крошка. Как знать, увидит ли она когда-нибудь своих родителей…

Меня пригласили остаться пообедать, но нужно было спешить, чтобы успеть на единственный рейс до города. Верная Франческа согласилась остаться с Анджело до моего возвращения, вот только он проголодается и возвестит об этом всему миру. Впрочем, компания Лео использовала первый этаж главным образом под склад, и я радовалась, что помещения внизу пустуют: благодаря этому детский плач не так-то просто услышать. По пути через лагуну сильно качало, тучи в любой момент грозили пролиться дождем. Я думала о девочке, которую только что привезла к графине, о том, какой была бы ее судьба, не вмешайся моя подруга. Потом я обнаружила, что гадаю, долго ли она будет тут в безопасности. Может быть, скоро и здесь начнется охота на евреев. И что тогда?

Рождество, 1940 год

Вот уж не думала, что снова буду писать о том, какое счастливое у меня время, но сейчас, с приближением конца года, чувствую, что полна любви и благодарности. Конечно, я тревожусь о матери. Я несколько месяцев не получала от нее писем, и все новости из Англии очень плохие: Лондон по ночам бомбят, Германия готовится к вторжению.

К рождественскому сочельнику я украсила свою квартиру. Елок было недостать, но я нашла в Джардини сломанную ветром сосновую ветку и воткнула ее в горшок, увешав стеклянными игрушками. Анджело совершенно очарован. Хорошо, что он еще не ползает, а то, боюсь, мигом бы все опрокинул. Он садится, переворачивается и проворно извивается на полу, как червячок. А еще он смеется — басовитым нутряным смехом, который ужасно приятно слышать. У него два зуба, и ему нравится пускать их в ход, когда он сосет. Не знаю, сколько еще смогу его кормить, но нужно держаться. Как только молока не станет, мне придется его отдать.