Венецианские сумерки - [35]

Марко слушал, не глядя на нее. Люси прислонилась к двери и добавила спокойно:

— Остерегаться мне нечего. У него такой большой дом, и там, конечно, очень одиноко. Просто Фортуни иногда нужно, чтобы его кто-то сопровождал.

Марко постоял возле двери, пока она поворачивала ключ в замке. Она знала, что он, как всегда, ждет приглашения войти, но предложила встретиться в другой раз. Она сказалась уставшей, но на самом деле злилась на этот город с его слухами и сплетнями — город, оказавшийся в конечном счете маленьким провинциальным городком.

Часа в четыре утра Люси сидела за столом в спальне и писала отцу, рассказывая о событиях последних недель и еще больше подчеркивая доброту синьора Фортуни. Спала она чутко и часто пробуждалась, потревоженная ночными шумами или плохим сном. Из-за снов особенно. Ее мог разбудить похожий на пощечину хлопок противомоскитной двери, и она снова видела, как убегает из дома неблагодарная дочь, а Молли остается сидеть за кухонным столом, закрыв лицо ладонями, в ожидании, пока спадет жара и пройдет головная боль. Или ей слышалось, как отдаются эхом в темном и пустом доме тонкие звуки печальнейшей музыки на свете — приношение Молли, навсегда запоздавшее, безнадежное, обращенное в непроницаемую тьму бесконечности.

Вернувшись домой, она скинула красное платье. Откуда им знать о том, что началось давным-давно? Нет, она пойдет до конца. Нечто (печальнейшая музыка на свете, сладостнейшая боль, самый чарующий из мифов — загадка, не разгаданная и поныне) проникло в нее давным-давно и не отпустит, пока история не придет к концу. Откуда им знать и какими словами им об этом поведать? Был лишь один человек в мире, с кем она могла поделиться, не сомневаясь, что он поверит и поймет. И еще она чувствовала, что, как только она расскажет, и будет понята, и поймет сама («Ага, вот что это такое, теперь мне ясно. Вот что это было»), — волшебство исчезнет. Подвергнув это рассудочному анализу, отдалившись, чтобы понять саму себя, она это потеряет. И увидит, что так или иначе волшебство было обречено погибнуть. Но сначала надо прожить эту историю, довести ее до конца. Такова цена снов и мечты. Ибо Марко прав: эти вещи имеют цену, но не ту, что он воображал.

Их уроки продолжались, но во время занятий Фортуни представал иным, более далеким, совсем не тем человеком, с которым Люси ходила в оперу, театр и в другие места. Это был «маэстро Фортуни». Фортуни официальный. Даже чуточку высокомерный. Совсем как та фигура на вершине горы, озирающая то, что творится внизу. Разумеется, он ничего такого не говорил, но держался именно так. Такова, повторял он, природа художника. Он ходит по обычным улицам, бывает там и сям, но все время остается незатронутым. Он улыбается, кивает, живет как все, однако глубинная основа его существа самодостаточна и безразлична к окружению. Он был художник, отстраненный от внешнего мира, — так катализатор ускоряет химические реакции, но не участвует в них. И пусть безумный, свихнувшийся мир вытворяет что угодно — художника ничто не касается.

Так понимала Люси натуру Фортуни, который на уроках спокойно сидел и слушал ее игру. Все это было частью того, что привело ее сюда: сладчайшей боли, самого чарующего из мифов. В подобных обстоятельствах он изъяснялся иной раз с царственным высокомерием: «Это либо понимаешь, либо нет» — и прочее. Поначалу суждения столь решительные и произнесенные столь авторитетным тоном не вызывали у нее сомнения. Но позже Люси стало казаться, что в этой надменной манере говорить и во всей этой позе есть нечто сомнительное, едва ли не смешное.

Как-то, сидя за роялем, она мимоходом обронила фразу об исполнителе, которого недавно слышала. Люси предположила, что Фортуни его знает, они ведь почти ровесники, но для нее он был самым недавним открытием. Широкой известностью он не пользовался, но, по мнению Люси, представлял интерес. Фортуни слушал ее с умеренным любопытством, опираясь локтями о подлокотники небольшого кресла, в котором он обычно сидел во время уроков, сведенные вместе пальцы рук были подняты к подбородку. Сама безмятежность. Сама отрешенность.

Но в тот миг, когда Люси упомянула фамилию музыканта, Фортуни сделался неузнаваем. Он переменил обычную позу, руки уронил на колени, и в тоне его зазвучало явное недовольство, которое он попытался выдать за пренебрежение и скуку.

— Он был дурак.

— Как так?

— Как так? — От этого вопроса по гостиной прокатилось эхо. Фортуни вскинул свой чисто выбритый подбородок. — Разве это не очевидно?

Люси на мгновение притихла, давая Фортуни время успокоиться, и лишь затем ответила:

— Я всего лишь сказала, что у него интересная манера…

— В этом человеке никогда не было ничего от истинного художника. Он никогда не понимал, что такое творчество, сердце у него ни разу не дрогнуло, до того самого дня, когда он рухнул на пол и испустил дух в каком-то калифорнийском супермаркете. — Глядя в окно, он добавил: — Пусть продолжает жить в своих записях — их часто проигрывают в таких местах как музыкальный фон.

Поначалу Люси была слишком огорошена, чтобы ответить.