Венецианские сумерки - [30]

И тут Люси сообразила ведь Фортуни ее наряжает. Наряжает в лучшее, что ему по средствам, и было ясно, что ему по средствам лучшее из лучшего. В понятие «подарок» это не укладывается, подумала Люси. Это не маленький подарок и даже не большой. И тогда ей припомнилось простенькое платье, в котором она появилась в опере. В тот день Фортуни промолчал, но явно много размышлял об этом с тех пор. Он думает, решила она про себя, с растущим удивлением следя за дискуссией, которая все не завершалась, он думает — как же это говорится? — что я недостаточно лощеная, и она вдруг почувствовала себя героиней одного из романов Генри Джеймса. Одной из юных особ, очутившихся в мире условностей Старого Света — мире перемудренном и непонятном, даже нечестивом; мире, по естественному убеждению Люси, давно отмершем, уже сто лет как выброшенном на свалку истории.

И все же она здесь, перед глазами Фортуни с его приспешницей, и ее трепетное, источающее энергию и свежесть тело облачают в изящный наряд, какие непривычны ее свежему и энергичному Новому Свету. Да, это было потрясение. Неужели он — и она тоже — воспринимает мир как роман, написанный в девятнадцатом веке? Мир с центром здесь, в этом месте, куда время от времени возвращаются обитатели периферии, дабы омолодить его своей энергией? Обещанием новой жизни? Ну да, они, быть может, смотрят на этот мир по-иному, даже мыслят по-иному, но на самом-то деле мир устроен именно так?

И Люси решила заявить Фортуни окончательно, что подарков никаких не нужно, что он и так был уже слишком добр к ней, что всё не так и наряды ее нисколько не заботят. Она уже собиралась высказать все это и добавить, что следование моде считает такой же пошлостью, как следование идее, что любовь зла — полюбишь и козла, но тут явилась синьора с платьем такого насыщенного и чистого темно-красного цвета, из такой шелковистой материи, что ничего подобного Люси в жизни не видела. Не успев опомниться, она уже глядела на себя в зеркало, гладила ладонями бедра, обтянутые бесподобной тканью, и удивлялась покрою, словно повторявшему все изгибы ее тела.

Фортуни поднялся с кресла и сделал невольный шаг ей навстречу. Можно было подумать, что он призвал в этот мир какое-то необычное создание и теперь понятия не имеет, что делать с ним и как быть самому. Синьора же возвела руки к небесам, признавая, что Люси именно та, для которой эта вещь была изначально предназначена. Двое сошлись[12], и Люси, словно бы возникшая из полупрозрачных вод артистического вдохновения, плавно и естественно слилась в одно целое с изысканным красным туалетом, созданным человеческими руками.

Однажды вечером, несколько недель спустя, Люси и Фортуни встретились у него дома и вышли через высокую и широкую парадную дверь к Большому каналу взять водное такси. Было бы проще, заметил Фортуни, переправиться через канал на гондоле и прогуляться пешком. Однако тогда они не увидели бы всего того, что можно посмотреть с воды. Сначала Люси не поняла: на чем переправиться? Она молча остановилась на осклизлых ступенях, ведущих от дверного проема, недоумевая, что же он имел в виду. И только когда Фортуни рассеянным и безразличным голосом, с отсутствующим выражением в глазах, повторил это слово, Люси наконец догадалась. Он произнес слово «гондола» на венецианский манер, так что «l» звучало почти по-испански — как «y»: gondoya.

Люси уже заметила, что время от времени Фортуни грешит венецианским акцентом, местный гортанный выговор окрашивает у него где слово, а где и целую фразу. Отклонения бывали незначительными, однако звучание слов и фраз делалось на удивление непривычным, и Люси иной раз казалось, что Фортуни заговорил на другом языке. И разумеется, это и был другой язык. В подобных случаях Люси словно слышала голос отца, самоучки-гуманитария Макбрайда, который, откинувшись на спинку любимого кресла и держа на коленях книгу Джона Джулиуса Норвича «Венеция. Восхождение к империи», рассуждал о венецианцах: «Понимаешь, они не итальянцы. Они другие». И Люси улыбалась про себя, молча соглашаясь с отцом, и гадала, что бы он подумал, если бы видел, как она, словно так и надо, подходит к парадным дверям дома Фортуни.

За последние месяц-другой она несколько раз ходила с Фортуни на приемы — в основном по случаю открытия выставок. И без слов было понятно, что он понемногу вводит ее в свое общество, с помощью мелких замечаний помогает ей приспособиться. «Не старайся так понравиться, — мог сказать он, например. — Не слушай так напряженно, когда к тебе обращаются, потому что они не…» Ну и в том же роде. Советы эти не были ни слишком частыми, ни слишком настоятельными. Это были просто дружеские советы: так знаток объясняет правила какой-то занимательной местной игры. Игры, немного смахивающей на озорство, но все же вполне безобидной. Если принять такой подход, Люси была не против и все же сознавала, что ее постоянно опекают, вводят в тонкости и особенности чужих обычаев. Фортуни просто полагал, что она не знает местных правил и ему, ее вожатому, нужно ее научить.

Знает ли она, спросил он однажды вечером, когда Люси, словно устав внезапно от впечатлений, нашла убежище в тихом уголке, знает ли она, что, когда модель боттичеллиевского «Рождения Венеры» впервые приехала во Флоренцию откуда-то из провинции (откуда — никто не знал, появилась, и все), она произвела такой переполох, что все стремились встретиться с ней, хотя бы мельком ее увидеть. Каждый, в том числе и Боттичелли. Эта женщина, носительница потусторонней загадки, была из тех, кого мы сегодня называем звездами, предположил Фортуни.