Венец славы (Сборник рассказаов) - [60]

— Не надо было сюда приезжать. Тут все не так. Ощущение не то.

— Но мы думали…

— Ничего я не думал. Не я это затеял. Это ты настояла.

— Но…

— Тут как в холодильнике, — голос Скотта зазвучал сварливо. — Что нам делать, пока этот домишко прогреется? На это уйдут часы…

— Можно посидеть в машине.

— В машине! Так и задохнуться недолго…

— Можно объехать вокруг озера. Или поедем обратно в поселок и на время остановимся где-нибудь… в гостинице или в трактире…

— Не я затеял эту поездку, — сказал Скотт.

С самого начала все затеял он. Но не станет она с ним спорить.

— В это время года все так уродливо, все какое-то оцепенелое, — беспомощно сказал он. — Пасхальное воскресенье… Пасха… А озеро подо льдом, и всюду снег, и в этом уродливом домишке такой холод — ну что нам делать?

— Хочешь вернуться домой?

— И думать нечего.

От растерянности и гнева он оживился. Щеки разгорелись, даже кончик носа покраснел, и темные, почти черные глаза вспыхнули, заблестели. Он знал, что жена за ним наблюдает, и оттого упорно на нее не смотрел. Отошел к высокому, от пола до потолка зеркальному окну, за которым в полусотне шагов открывалось озеро; даже в толстом, грубой вязки свитере он казался хрупким. А рыжевато-каштановые волосы будто колебались даже от его дыхания, легкие пряди вздрагивали, словно и им передавалось его волнение. Эллен сказала мягко:

— Если хочешь вернуться домой, я не против. Я поведу машину.

— Чепуху ты говоришь.

— Я не против. Можем выехать сейчас и остановиться в мотеле.

— Ты же вымоталась, — безжизненным голосом возразил Скотт. — Сама не знаешь, что говоришь. С таким же успехом можно и остаться.

Когда распаковали вещи, и в доме потеплело, и Эллен приготовила нехитрую еду — омлет с ветчиной и сыром, толстыми ломтями нарезала темный хлеб, — им стало легче друг с другом. В конце концов совсем неплохо придумано — поехать на север. Тишина, уединение, перед глазами озеро… в воздухе морозная бодрящая свежесть… порой крякнет дикая утка, затрубят гуси, в кронах сосен шумит ветер… все это и взволновало Эллен, и успокоило. На заходе солнца небо и часть озера неуловимо, чудесно преобразились, нежные золотисто-алые тона подчеркнули границу между открытой неустанно плещущей водой и угластой кромкой льда, окаймляющего берег. Они сидели молча, смотрели.

— Здесь такая красота, — прошептала Эллен. — Люди и вообразить не могут… там, в другой жизни этого и не вспомнишь…

— Да, — сказал Скотт. — Красиво. Всегда.

Домик принадлежал дяде Скотта, человеку уже очень немолодому, который доживал свой век в лечебнице для престарелых; после смерти старика этот домик и с ним изрядный участок земли перейдут к племяннику. Скотт любил приезжать сюда, когда у них с Эллен выдавалось несколько свободных дней, но не любил присутствия поблизости посторонних и терпеть не мог шума лодочных моторов. А теперь, на исходе зимы, вокруг безлюдно.

— Так ты рад, что мы сюда приехали? Не думаешь, что это глупость? — спросила Эллен.

— …можно умереть и здесь, — небрежно отозвался Скотт.

— Но ты вовсе не умираешь, — сказала Эллен. — Что за нелепость.

— Знаю я. Знаю.

— И нелепо так говорить. — Эллен поспешно смигнула навернувшиеся слезы.

— Знаю… Но и смерть сама по себе нелепа. Где ни умирать, все равно нелепо.

— Скотт, прошу тебя…

— Знаю, знаю, — быстро сказал он. — Все знаю.

Вдалеке негромко, глухо ухнула сова. Должно быть, сипуха. Ближе воркуют лесные голуби, тихий печальный напев этот сливается с шумом ветра; и отрывисто, хрипло кричат кряквы; и наперебой щебечет разная птичья мелкота, больше все воробьи, вьюрки и кардиналы. Эллен уловила — где-то очень далеко подал голос краснокрылый дрозд; стало быть, настает весна, скоро пригреет солнце, скоро оттепель.

Однажды Скотт сказал ей:

— Я не то, чем кажусь.

Она беспокойно засмеялась. Не поняла.

— С виду я здоров, да? В добром здравии, а? Кажусь таким же, как все, как любой нормальный человек? Верно? Но это неправда. Обман зрения.

— Я тебя не понимаю, — сказала Эллен.

Они женаты уже много лет. И она без колебаний сказала бы, что брак их счастливый; она верила — да, счастливый брак. Но когда в тот памятный день он сидел рядом, держал ее руки в своих, такой хмурый, серьезный, но и чуть насмешливый, и с рассчитанной небрежностью говорил, что из-за кое-каких симптомов он, не предупредив ее, побывал у их постоянного врача и теперь надо на несколько дней лечь в больницу на обследование, она вдруг подумала, что совсем его не знает, — и ужаснулась оттого, что не знает. В ту минуту мысль, что он серьезно болен, болен смертельно, не так ужаснула ее, как сознание, что она, в сущности, его почти не знает.

— По видимости я совершенно нормален, — сказал он со смешком. — Я почти такой же, как человек, за которого ты когда-то вышла замуж, разве что прибавил несколько фунтов в весе, так? Я кого угодно введу в заблуждение. Да, так. Но это ненадолго.

Прошло полтора года, теперь у него резко обострились скулы, обтянутые поблекшей кожей; глаза обведены черными кругами, и под глазами мешки, на лице и на шее обозначились болезненные морщинки; но он все еще хорош собой. Тонкие, шелковистые каштановые волосы, зоркие, живые, блестящие глаза. Походка у него скованная, двигается он словно бы с опаской, почти боязливо; иногда невольно опирается на руку Эллен. Да, с виду он постарел. И похудел. И все же он одержал победу; в тот день, когда ему исполнилось тридцать девять, они могли с уверенностью считать, что он одержал победу.