Венец славы (Сборник рассказаов) - [13]

Показался враг

Сразу же за поворотом на дороге толпилось множество людей. Первое, что бросилось в глаза, — это головы, черноволосые головы, там и сям соломенные шляпы, будто из документального фильма; и рубахи, и комбинезоны, и платья, красные, желтые, в цветочек, в горошек, в полоску, одни порядком выгорели на солнце, а другие негнущиеся, глянцевитые — их только что купили в магазине, примерили и не стали снимать, весьма довольные обновкой. Автобус, в котором они ехали — тусклый темно-синий, цветной и в то же время совершенно бесцветный, — остановился так, что одна его половина оказалась на дороге, а вторая у кювета, в высокой колючей траве. Старомодный капот открыт, зверски заломлен вверх и согнут пополам, а вовнутрь заглядывает, пытаясь разобраться в неразберихе смазанных маслом и припорошенных пылью частей, шофер, единственный во всей этой ораве светлокожий, с каштановой головой. Позже Аннет вспомнила, что когда ее многоместный фургон ошеломленно двинулся в сторону автобуса, шофер поднял голову и глянул прямо на нее — большое безразличное лицо, выражавшее любопытство, но не интерес, и перепачканное машинным маслом, будто он специально хотел стать неузнаваемым. Разговаривать нам с вами не о чем, дамочка, высокомерно предупреждал его вид.

От стайки детей отделился и метнулся к машине Аннет, раскинув руки, как бы изображая смеха ради, что собирается ее обнять, мальчишка лет семи. Его густые черные волосы завились колечками от пота и липли ко лбу, окружая тонкое, неимоверно загорелое лицо, вероятно, мертвенно-бледное под слоем загара; темные, непропорционально большие глаза, изящно очерченные «ангельские» бровки — неправдоподобная и нечестивая прелесть детей, которую так широко использует искусство, — пухлые губки (в уголках рта красные пятнышки от малины, которой угощался на привалах), и эти губки вдруг с озорством улыбнулись Аннет и что-то выкрикнули ей и перепуганному ребенку, который съежился с ней рядом, поджал под себя ноги…

Отчаянно вскрикнули тормоза, машина дернулась, все поплыло перед глазами, слившись в пестрый многоцветный клубок, куда-то вниз, потом назад, в густом облаке пыли. «Мама!» — крикнул Тимми, возбужденный до предела, но крикнул почему-то тихо и протяжно и так и не взглянул на мать. Маленький мексиканец исчез с дороги. Столбом стояла красная пыль, лица в автобусе сдвинулись — белые глаза, белые зубы, — прилипли к окнам, пустым еще мгновение назад. «О господи, господи!» — шептала Аннет; она не выпускала руль из рук, и ее пальцы сжимали его все крепче, будто ей хотелось выломать его и вскинуть вверх, обороняя себя и ребенка, а может, даже первой броситься на них.

От толпы отделилась женщина в выгоревшем платье, она стояла босая на красном глиноземе дороги, тыкала пальцем в Аннет и кричала что-то ликуя. Усмехаясь, погрозила кулаком, а другие, у нее за спиной, тоже усмехались; шофер опять стал копаться в моторе. Тут наконец Аннет снова увидела того мальчишку, жив и здоров, вынырнул из кювета по другую сторону дороги и как безумный скачет по траве, хотя она, наверно, колет ему ноги, и хохочет, и визжит, и орет, ну совсем как безумный. В ушах звенит от хохота и криков. Хорошенькая шутка. Да что это такое? С ума можно сойти, просто голова идет кругом, и такое чувство, будто разум вот-вот захлебнется. Рядом всхлипывал Тимми, а сам не сводил глаз с мальчишки, прыгавшего в кювете. «Он жив, он жив», — шептала Аннет. А к ней бежали уже и другие — большие мальчики, высокие, тощие, голые до пояса. Они бегут, и ребра их, кажется, тоже бегут, так и ходят ходуном под загорелой кожей. Подошли и девочки — темные, хмурые, старушечьи лица, черные нечесаные и всклокоченные волосы мотаются по худым плечам. Все машут руками, кричат: «Миссус! Миссус!» Кто-то даже завопил «кадиллак»! хотя ее многоместный фургон далеко не «кадиллак» и вообще не новый. Наверно, чтобы привлечь к себе внимание, мальчишка в кювете поднял что-то с земли — горсть мелких камешков — и швырнул в машину, угодив чуть пониже окна, откуда выглядывало бледное, с полуоткрытым ртом личико Тимми. Сразу же громко загомонили по-испански, опять раздался смех, босая женщина, как видно мать мальчишки, решительно и грозно перешла дорогу, схватила сына за шиворот и начала его свирепо трясти; втягивала в себя воздух, словно собиралась плюнуть, крепко терла ладонью его голову — это оказалось больно, с удовлетворением отметила Аннет, — мальчишка сморщился, хотя и хорохорился. Спина американца, нагнувшегося над мотором, все так же горбатилась под рубашкой, потная, безучастная; он и не оглянулся на них.

Натянуто улыбаясь, Аннет наклонилась к окну. «Пропустите меня, пожалуйста», — попросила она. Ее поразил собственный голос, он прозвучал бестелесно, безлико, словно его транслируют по радио.

Мальчишки делали какие-то странные жесты, они не грозили ей кулаками, а рассекали воздух, как ножом, ладонью. Они скалили в ухмылке зубы, и сейчас, когда они оказались так близко (самые храбрые — вплотную к крылу), Аннет увидела, какие грязные у них зубы, прежде они показались ей ослепительно белыми. Они, наверно, едят грязь, смутно мелькнуло в голове. «Пропустите меня, пожалуйста!» — повторила она. Рядом сидел окаменевший от ужаса Тимми. Ей хотелось протянуть руку и прикрыть ему ладонью глаза, спрятать от него это зрелище — толпу грязных людей, таких голодных, что казалось, у них сводит язык, людей, чье слабосилие вдруг сменилось бешенством. «Миссус! Миссус!» «Кадиллак!» — орали они и дубасили по капоту. Женщины, мужчины, даже дряхлые старики с легкими, как пушок, седыми волосами глазели, удивленные и обрадованные неожиданным развлечением.