Вельяминовы. Время бури. Книга 3 - [22]

Макс занимался подготовкой осведомителей для СД. Вена славилась театрами и музеями, город посещало много западных туристов. За ними надо было следить, и, по возможности, вербовать. На Принц-Альбрехтштрассе, Эйхманн считался специалистом по еврейскому вопросу. В Австрию его перевели для налаживания эмиграции местных евреев из страны. За тортом «Захер», в кофейне, Эйхман заметил:

– Полумеры, Макс. Некоторые уезжают, некоторых мы сажаем в концлагеря, но речь идет о миллионах. У нас впереди Европа, мы не сможем кормить жидовский кагал. Никаких лагерей на них не хватит… – Эйхманн поморщился: «Депортация, тоже не выход».

– Разные бывают депортации, Адольф, – Макс подмигнул хорошенькой официантке. Девушка зарделась:

– Я подумаю, – обещал штурмбанфюрер.

– Майорану депортировали, – усмехнулся Макс, – прямиком в печь. Какой еще нужен выход? Нечего больше думать… – после обеда он занялся документами новой заключенной. Поставив Гиммлера в известность об операции, Макс услышал веселый голос рейхсфюрера:

– Правильно. Она разорвала бумагу, которую в рейхе получила едва ли сотня человек. Как в Библии, сказано? Жестоковыйные. Пусть узнает на своей шкуре, порядок обращения с евреями. Я бы им всем провел подобное вмешательство. Хватит их потомства на земле арийцев… – имея отца, еврея, заключенная 1103 сама считалась еврейкой, что и занесли в ее папку. Гиммлер сказал Максу, что 1103 не стоит держать в Берлине.

– Не надо риска, – недовольно заметил рейхсфюрер, – здесь иностранные дипломаты, ученые. Очень хорошо, что ты настоял на своем, и мы ничего не сообщили группе Гана. Я ему не доверяю, он себе на уме. Пусть 1103 работает с их данными из своего, – Гиммлер расхохотался, – северного уединения.

1103, специальным рейсом, в сопровождении Макса, отправляли на закрытый полигон Пенемюнде. Макс позвонил туда, поговорив с начальником службы безопасности. Оберштурмбанфюрер уверил его, что, к приезду 1103, приготовят отдельный коттедж:

– Электричество, колючая проволока, фотокамеры… – донесся до него голос с побережья Балтийского моря, – все, как положено, партайгеноссе фон Рабе.

Макс налил в картонный стаканчик горячего, хорошо заваренного кофе.

Он не хотел спрашивать у Отто о том, что его интересовало. Макс не собирался распространяться, даже брату, о своих планах. В конце концов, он совершал преступление против расы, учитывая новый статус 1103:

– Я подожду, – решил Макс, – ничего страшного. Пусть придет в себя, после операции. В Пенемюнде вернемся, – он усмехнулся, – к тому, что нам обоюдно приятно. Ей просто больше некуда пойти. Она сделает все, что я скажу. Я ее сломал… – вспомнив запах крови в комнате, Макс, шумно, выдохнул:

– Сегодня я ее кое-чему обучу. Надзирательница с ней ночует, но я отошлю охрану… – сунув в карман сигареты, он спустился вниз. В комнате 1103 слабо пахло чем-то медицинским. Надзирательница сидела у койки, читая журнал общества: «Лебенсборн». Макс, невольно, улыбнулся.

Он посмотрел на часы:

– У вас есть время поужинать в общей столовой. Я побуду с заключенной.

Макс присел на табурет. Она лежала, закрыв глаза, вытянувшись на спине. Он приподнял одеяло и госпитальную, холщовую рубашку, со штампом. Щеку даже не пришлось зашивать. Отто дал Максу тампон с перекисью водорода:

– Царапина, к вечеру затянется… – Макс, внимательно, рассмотрел себя в зеркало. Брат оказался прав. Кровь запеклась, щека припухла, но, судя по всему, шрама он избежал.

Отто обещал, что шрамы у 1103 тоже исчезнут:

– Они очень маленькие… – брат пил минеральную воду, – при подобном вмешательстве не нужен сильный разрез… – Макс закатил глаза: «Отто! Я еще ем!».

Макс посмотрел на белый, перевязанный живот заключеннойт:

– Через неделю Отто снимет швы, и уедет в Берлин. Я отвезу 1103 в Пенемюнде, и вернусь домой. Проведу Рождество… – штурмбанфюрер улыбался, – в семье, с подарками. Эмма и Генрих поиграют в четыре руки, посидим у камина… – глаза цвета жженого сахара открылись. Макс гладил ее по животу. Рука поползла к плоской, почти незаметной груди.

Голова болела, Констанца облизала губы:

– Этторе больше нет. Я бы все равно его не спасла… – горько поняла девушка, – фон Рабе, его бы не отпустил. Мерзавец… – глаза увлажнились. Констанца увидела рядом очертания смутно знакомого лица:

– Это он. Обещаю, я никогда в жизни при нем не заплачу. Я вообще больше не заплачу… – живот ныл:

– Он меня… Было больно, так больно. Все из-за насилия, – разозлилась Констанца, – я вырвусь отсюда, и встречу человека, которого полюблю, как Этторе. Бедный мой… Не плачь, – напомнила себе девушка, – не смей плакать… – она заставила себя, еле слышно, сказать:

– Вон отсюда. Я не желаю… – Макс наклонился:

– Что вы желаете, милочка, и что не желаете, решаю я. Я ваш куратор… – он оставил руку на груди Констанцы, – вы достояние рейха, и никогда его не покинете. Будете работать, а иначе окажетесь рядом с вашим покойным женихом, в крематории… – он мелко рассмеялся, обнажив белые, острые зубы:

– Вы еврейка, неполноценный элемент… – сквозь одеяло Констанца нащупала бинты:

– Что со мной? Какая операция… – и без того, бледное лицо, совсем побелело: