На службе в долгие часы безделья он не раз пытался понять, что же мешало ему сделать это раньше, когда так просила, умоляла жена, и выходило, как ни крути, как ни изощряйся в оправданиях — иначе, чем капризом, это не назовешь.
В эти дни впервые приснилась ему Валя Комарова. Снилась молодой, красивой, только вот наряды у нее были почему-то Татьянины, и знала она о нем гораздо больше, чем он предполагал. Но не была она мила и нежна, как в тот раз, не говорила о его утраченном смехе, и даже улыбкой, ласковым взглядом не одарила.
Припомнила она тот давний-давний вечер и их первый в жизни несостоявшийся поцелуй. Она призналась, что действительно хотела, чтобы все было как в кино, но стоило ли судить ее так строго, ведь ей, провинциальной девчонке, было всего пятнадцать…
— А не играл ли и ты в жизни чужие роли, мой строгий судья? — серьезно спрашивала Валентина.— Разве оскорбился ты, разве пытался отмежеваться, когда тебя принимали за некоего Марселя? Нет! Тебе хотелось быть сыщиком и вором одновременно, хотелось прожить жизнь в тысячах лицах. Людей, давших тебе жизнь, ты стыдился, стеснялся их, таких, какие они есть…
— Уйди прочь! Не трави душу! — хотел крикнуть Руслан, но безжалостная Валентина в платье Татьяны и рта не давала раскрыть.
— Хотел прожить, как в оперетте — грустно и красиво. Но жизнь без борьбы не бывает, тем более у мужчин. За два билета на балет обиделся на весь свет и оставил работу, нужную себе и людям.
Он покорно склонил голову. Она была права, что и говорить.
— А за жену ты боролся? Смотрел со стороны, как уводят ее. Тебе не было дела до нее, ты занимался самокопанием и игрой в подставные лица…
— Оставь меня! Не желаю слушать,— хотелось кричать Руслану, но он почему-то не мог издать ни звука. Так бывает, когда падаешь в пропасть, хочешь кричать, проснуться — и не можешь.
— Ты всегда желал, чтобы понимали тебя, чтобы угадывали даже малейшие капризы твоей утонченной, как ты считал, души. А попытался ли ты хоть раз понять близких тебе людей?
Руслан вдруг сник и, не смея возражать, сидел, вжавшись в кресло, ожидая, когда же она замолчит, уйдет, растает, оставит его одного.
— А как назвать вас, сорокалетних Игорьков, Славиков, Русланчиков, на чьих плечах не лежат ни семейные, ни родительские, ни государственные заботы? Умные, образованные, утонченные — как вы считаете,— вы сознательно уходите от трудностей, свысока поглядываете на всех вокруг, иногда снисходите до советов, а потом вдруг удивляетесь, что и без вас идет жизнь и земля по-прежнему крутится.
Что молчишь? Может, я не права? Говори, теперь я послушаю тебя, хотя знаю, что ты припас аргументы на все случаи жизни,— сказала Валентина и отошла к окну.
— Да нет у меня никаких аргументов,— устало ответил Маринюк и проснулся.
До рассвета было еще далеко, но глаза больше сомкнуть не удалось, мысли кружились вокруг странного и неприятного сна. «Надо написать родителям, что приеду на Первое мая,— вдруг подумал Маринюк. А может быть… может быть… позвонить Татьяне?».
Ташкент, Ялта, май 1981
