Велимир Хлебников - [8]

Не прошли мимо Хлебникова и революционные увлечения. Сестра Вера вспоминает: «…он как-то запер свою комнату на крюк и торжественно вынул из-под кровати жандармское пальто и шашку, так, по его словам, он должен был перерядиться с товарищами, чтоб остановить какую-то почту, затем это было отложено. И однажды он с моей детской помощью зашил все это в свой тюфяк подальше от взоров родных!»

Казанский университет еще с 1880-х годов считался «беспокойным». Кстати, именно здесь учился самый известный русский революционер В. И. Ульянов. В начале ХХ века вольнодумство студентов проявлялось по-разному. Хлебников описывает, например, такой эпизод: «Кто-то в коляске быстро подъехал к толпе. „Урра! Урра!“ — загремело в черной, цеплявшейся возле коляски толпе. „Спясибо, спясибо“, — задумчиво и несколько наклонив голову произнес их превосходительство. Лицо его выражало совершенное удовольствие. Я в недоумении огляделся. „Как же так?“ — удивленно соображал я. И вдруг чей-то тонкий голосок, отделившись от толпы, прозвенел: „Дуррак!“ И я тогда понял и вместе с другими закричал радостно и весело: „Дурра! Дуррак!“ Их превосходительство несколько смущенно махнул ручкой и велел отъехать».[10]

Неизвестно, чем кончился этот эпизод, но другая студенческая сходка закончилась для многих, в том числе для Хлебникова, печально. 5 ноября 1903 года в актовом зале университета состоялся музыкальный вечер, посвященный 99-й годовщине со дня основания университета. Хлебников присутствовал на этом вечере. О том, что случилось дальше, мы можем узнать из протокола, составленного помощником казанского полицмейстера: «Из здания Казанского университета в 10 часов вечера, по окончании концерта, вышла толпа студентов около 250 человек и направилась с возгласами „К театру. К театру! Там споем“. Я подошел к толпе студентов и предложил разойтись. Часть студентов послушалась и стала расходиться, а группа человек 100, имея в своей среде заметно выпивших, с криками „К театру. К театру“, двинулась по направлению к Николаевской площади, где и были оцеплены. После этого подстрекатели в числе пяти человек были взяты и отправлены в 1-ю Полицейскую часть, остальные же стали расходиться в разные стороны. После этого через полчаса из Университета вновь вышли запоздавшие студенты с вторично собравшимися в здании Университета на ступени и площадку подъезда и запели „Gaudeamus“, „Дубинушку“ и „Из страны, страны далекой“ не общим хором, а группами — всякий свое, а затем из среды студентов раздался властный возглас „Споем вечную память Симонову. Шапки долой“[11] и вся толпа запела „Вечную память“. На требование мое прекратить пение и разойтись исполнения не последовало и пение продолжалось, почему мною отдан был приказ оцепить и задержать находившихся на площадке подъезда Университета. Когда стали задерживать нарушителей порядка, то большинство студентов бросилось внутрь здания Университета через главный ход, причем разбили стекла в дверях. Об этом было дано знать г. Полицеймейстеру, находившемуся в театре, который тотчас явился к зданию Университета, потребовал прекращения шума, очистить площадь от публики, стоявшей на тротуарах, а студентам предложил или вернуться в Университет, или же разойтись, но студенты продолжали кричать „Вон. Долой“. Тогда г. Полицеймейстер приказал задерживать нарушителей порядка, и когда несколько человек было задержано, то толпа студентов хлынула в Университет и затворили дверь, причем один из студентов палкой выбил стекло в дверях. Вслед за этим порядок был восстановлен».[12]

Помощник полицмейстера не упомянул о том факте, что студентов разогнали конные казаки с нагайками. В числе тридцати пяти задержанных оказался и Виктор Хлебников. По воспоминаниям Екатерины Николаевны, отец пошел и стал уговаривать Витю уйти, но тот остался. Когда начали арестовывать, многие убегали чуть ли не из-под копыт конной полиции. Но Виктор опять остался. Как он объяснил потом: «Надо же было кому-нибудь и отвечать». Через год Хлебников вспоминал: «Нас не била плеть, но плеть свистала над нашей спиной. Четвертого <ноября> прошлого года мы мирно беседовали в этот час у самовара, пятого мы пели, мы стояли спокойно у дверей нашей Alma Mater, а шестого уже мы сидим в Пересыльной тюрьме. Вот то мое прошлое, которым я горд. Гулко падали ноги казацких коней на мерзлую землю, когда мерно скакал на нас отряд казаков. Ближе, ближе… кони растут, становятся огромными… Я упал на локти, меня втащили на помост, под высокие колонны. Не так ли? „Это вы? — окликнули меня. — Идите сюда, голубчик“. С суками в руках, в тулупах, стояли вокруг нас дворники, бесстрастные и неподвижные, образовывая вокруг нас кольцо неодухотворенного человеческого мяса, с душою в потемках, не озаренной сознанием. А после две огромные неповоротливые руки, взяв под мышки, почти повели, а иногда несли, в старый каменный ящик с черной доской над входом, рядом с которым высилась пожарная каланча».

В тюрьме Хлебников провел месяц. Оттуда он пишет родителям бодрое письмо: «Дорогая мама и дорогой папа! Я не писал оттого, что думал, что кто-нибудь придет на свиданье. Теперь осталось уже немного — дней пять, — а может, и того еще меньше, и время идет быстро. Мы все здоровы, на днях был выпущен один чахоточный — студент Кибардин, ему устроили шумные проводы, я недавно занялся рисованием на стене и срисовал из „Жизни“ портрет Герцена и еще две головы, но так как это оказалось нарушением тюремных правил, я их стер. У меня есть одна новость, которую я после расскажу. Я занимался на днях физикой и прошел больше 100 страниц, сегодня читаю Минто. Один из нас, математик 1-го курса, написал Васильеву письмо, спрашивал, как быть с репетициями. Васильев отвечал, что последние репетиции будут 18 декабря, так что к ним всегда можно будет подготовиться. Из анализа я прошел больше половины. Здесь есть несколько с хорошим слухом и голосом, и перед вечерним распределением по камерам мы их слушаем, а иногда поем хором».