Великое посольство - [23]
— Нынче?
— Нынче.
Молчание. Слышно только тяжелое дыхание подьячего.
— Так ты, Кузьма, того… оповести людей, приготовь к походу. Я на тебя надеюсь, Куземушка…
— Ладно, Ондрей Федотыч.
Кузьма повернулся и быстро зашагал прочь, неся на вытянутых руках мертвое тело.
23
Схоронив мертвых, посольские люди двинулись на Дилеман-город. Теперь почти у каждого посольского человека за спиной сидел персидский мужик и поддерживал его за плечи. Под двойной тяжестью кони ступали медленно, поезд добрался до гор только под утро. После короткого отдыха великое посольство углубилось в горы.
Вскоре глазам истомленных путников посреди цветущей горной долины открылся Дилеман-город с тесно расположенными безоконными глиняными домиками, над которыми, прямой и узкий, как столб, высился минарет, обведенный по кругу галереей. Посольство остановилось на краю города. Пристав Шахназар приказал согнать жителей из нескольких домов и расположил в этих домах посольских людей.
Посольские люди двинулись на Дилеман-город.
В пути умерли семь человек и в самом Дилемане к вечеру первого дня еще одиннадцать.
Поредело московское посольство. Едва три десятка людей увидели на другое утро крохотный городок Дилеман и окружавшую его бескрайную гряду невысоких, холмистых гор, уходивших в сизую, туманную даль. Но и в этот день их поджидала новая печаль: тяжко занемог подьячий Ондрей Дубровский.
Чувствуя близость своей кончины, подьячий призвал к себе толмача Степана Свиридова, черного попа Никифора, городового дворянина Вахрамеева, кречетника Петра Маркова и стрелецкого десятника Кузьму Изотова.
Лежал подьячий на мягкой верблюжьей кошме, в небольшом внутреннем дворике отведенного ему дома. Измученный болезнью, но с ясным взором, подьячий дал рукой знать пришедшим, чтобы подошли ближе.
— Смерть моя пришла, последний мой час, — заговорил он тихо и внятно. — Старшим над вами оставляю Степана Свиридова, толмача, опытного в посольском деле. Не раз хаживал он в чужие земли с послами, и дело это и персидскую речь хорошо разумеет. Без прекословья повинуйтесь ему, как если б устами его сам великий посол говорил…
Дубровский умолк, собираясь с силами и болезненно сощурив глаза от яркого утреннего света.
— Послушай, Ондрей… — начал было Степан Свиридов, но подьячий снова открыл глаза.
— Помолчи. Степан.
Слабой рукой указал он на лежавшую рядом небольшую коробью с бумагами, опечатанную посольской печатью.
— Тут лежат государевы грамоты к шаху и наказ великим послам. Говорю тебе, Степан: шах Аббас не только над поминками, но и над тобой самим волен. А уж за грамоты, — Дубровский приподнялся на своем ложе, голос его окреп и стал строже, — за грамоты помри, а не смей отдавать!
— Дай слово молвить, Ондрей…
Но Дубровский, нахмурясь, снова прервал толмача:
— Знай слушай, Степан!.. А случится, что отстоять грамоты никак невозможно будет, то вынь из коробьи две малые грамоты и отдай… Понял?
— Понял, Ондрей. А только…
— Помолчи, Степан. Знаю, мягок ты сердцем. Так вот, говорю тебе: пусть лютая казнь грозит твоим людям, — подьячий медленно обвел взглядом присутствующих, — а больших грамот ни в каком случае не отдавай…
— Позволь слово молвить, Ондрей…
— Да помолчи ты! — рассердился подьячий, передохнул и продолжал тем же тихим голосом: — Если случится тебе быть у шаха, скажи ему, что хан гилянский сносится с турком и против него, шаха, зло умышляет. Однако к шаху идти не напрашивайся, может, он за глаза отпустит обратно на Москву. Так оно лучше будет. А то, не дай боже, чего лишнего сболтнешь, между государем-царем и шахом какое сомненье посеешь… И еще: во всем следуй наказу великим послам: там описано, как следует посольским людям при всяком случае поступать. Сам обращайся к наказу и людей тому научай. Понял, Степан?
— Понял, Ондрей. Да что толку, если…
— Вот ведь, торопыга! Ну што тебе, говори уж!
Толмач помолчал, опустив глаза, затем поднял их на подьячего и тихо сказал:
— Толку, говорю, нет мне внимать и помнить…
— Это как же так? — Дубровский недоуменно и вместе с тем пристально вгляделся в лицо толмача. — Вот оно что, — произнес он горестно и устало отвалился на подушку. — А может, отлежишься, отойдет хворь? Ведь без меня да без тебя пропадут люди, Степан…
— Нет, не жить мне, Ондрей, стар я, нет во мне силы против огненной немочи…
Все молчали. Подьячий забылся в тяжком раздумье.
— Что стоишь, Степан? — заговорил он наконец. — Присосеживайся на кошму-то…
Он хотел было подвинуться на своем ложе, но от натуги помертвел лицом.
— Не тревожь себя, Ондрей. — Свиридов, опираясь на палку, шагнул вперед и опустился на кошму в ногах подьячего.
И тут подьячий, сморщив в кулачок свое и без того крохотное, исхудавшее лицо, улыбнулся доброй и вместе печальной улыбкой: над собой, над своей слабостью, над горестной своей судьбой. Узкими щелочками глаз оглядел он одного за другим рослых, здоровенных, сажень в плечах, богатырей, стоявших над ним: попа Никифора, кречетника Петра Маркова, стрелецкого десятника Кузьму Изотова.
— Ну и дела-а… — протянул он. — Дожили мы с тобой, Степан, попустил господь… Иль мало поклонов били? Иль согрешили чем!.. — Подьячий чуть поднялся на смертном своем ложе. — Слушай меня, ты, Никифор, ты, Григорий, ты, Петр, и ты, Куземка… — Он снова передохнул, видно, сила его убывала. — Вас одних призвал я сюда из посольских людишек, более некого. Что завещал я при вас Степану, тому и следуйте: берегите большие царские грамоты и проситесь у шаха обратно в Москву. Ты, Никифор, грамотей, вот и читай людям наказ, он всегда вас на правильный путь наставит… Так-то… — Подьячий опять умолк, собираясь с силой. — И ведите список всем своим делам, всему, что случится с вами в пути и в Казвине. А вернетесь в Москву — представьте список в Посольский приказ… Поняли? Ну, да вразумит вас господь бог… А теперь ступайте…
