Великий стол - [161]

К вечеру Петр, оставшись наедине с архимандритом Феодором, поднялся с его помощью с ложа и стал на вечернюю молитву. Уже кончая молебен, оборотился к Феодору и попросил:

– Мир тебе, чадо, аз опочити хочу!

Феодор помог ему подняться с колен, дойти до ложа и лечь. Петр глубоко вздохнул, чуть-чуть улыбнулся и смежил глаза. Лицо его оставалось покойно, не дрогнуло, ни судороги не прошло по телу, – поэтому Феодор сперва даже и не понял, в какой миг остановились в нем навсегда дыхание и жизнь.

А гонцы летели по зимним дорогам страны, разнося весть о смерти еще одного заступника и печальника Золотой Руси. Князь Иван, вызванный загодя Протасием, получил скорбную весть в дороге, так и не поспев проститься со своим митрополитом, и о последних часах его потом вызнавал из рассказов тысяцкого, архимандрита Феодора и своего крестника Алексия, который также присутствовал при последних часах Петра.

Глава 59

Великое княжение было для тверского князя Александра Михайловича звук пустой. Из Орды он воротился в долгах, приведя с собою татарских должников, и те, взимая серебро по заемным грамотам князя, разорили весь город. Хан Узбек меж тем гневался и говорил, что тверские князья ему надоели, что они крамольники, вороги хана и «ратные ему», – хотя о какой уж тут рати на Орду можно было сейчас говорить! Ни Новгород, ни Москва не подчинялись тверскому великому князю. Ордынский выход собирался со скорбью и трудом. Суд над Дмитрием, тянувшийся целый год, высосал всю тверскую казну – на подарки вельможам и хану ушли даже родовые реликвии. Анна ничего не жалела для спасения старшего сына. И все равно кончилось казнью. Вдосталь поживясь за счет несчастной Твери, ордынцы так-таки и не выпустили из своих рук Дмитрия. Анна сильно постарела за этот год. Еще высохла. Перестала совсем улыбаться. Ежели бы не младший сын, Василий, нуждавшийся в материнской ласке, может, и не перенесла бы этого горя.

И все же ярлык на великое княжение достался опять тверичам. Узбек, вспомнив о своей знаменитой справедливости, не решился явно и сразу передать власть брату Юрия, тем паче что тот его об этом и не просил. Слишком велико было еще у всех уважение к покойному Михаилу, слишком значительным городом была на Руси Тверь, стоявшая на скрещении всех торговых путей страны – с Запада на Восток и с Юга на Север. Что с Волыни, с Литвы, Смоленска ли, с Новгорода ли Великого, Москвы или Поволжья поезжай – Твери никак не минуешь. В рядках и починках, на всех рынках больших городов аж до Сарая каждый второй русский гость торговый – тверич. И книжным научением, письмом иконным, многоразличными ремеслами знатна Тверь. Куда Москве! Ни Ростову, ни старому Суздалю, ни Угличу, ни Костроме, ни Ярославлю не помыслить тягаться с Тверью. Уже и стольный Владимир уступил Твери. Один Господин Великий Новгород дерзал тягаться с городом Михаила Ярославича? И еще не умирала надежда в сердце Анны, что хоть и через кровь и смерти любимых подымется Тверь и станет на место свое, предназначенное ей по всему, – место матери городов русских, – станет сердцем Владимирской земли. Что поборы наезжих ростовщиков для торгового города! Через год Тверь уже и не поминала о них. Анна с надеждою, но и с тревогой глядела на сына: легок! Горяч, щедр, тороват и хлебосолен – князь прямой, но не хозяин страны! Нет, не воскресить Михаила, не воскресить и Дмитрия… Митя, Митя, зачем ты это содеял! Верно, не мог поступить иначе… И город! Ведь по живому рубят! Растет, ширится, люднеет, несмотря ни на что! Она обходила клети и повалуши, шорные, седельные, ткацкие, щитные, скорняжные, златокузнечные, прядильные и прочие мастерские княжого двора, проверяла дворского, ключников и посольских, чла грамоты, отпускала полти мяса и связки рыбы, меряла зерно и муку. И везли, и везли, двор полнился добром. Через купцов, покупками и меною, притекали новые сокровища взамен потраченных, новое серебро, ткани, сукна, узорная ковань и оружие. И хлеб был свой, не купленный. И раз великое княжение – то и владимирское хлебородное ополье в руках. И значит, можно станет когда-то вновь приказать Новгороду и вновь собирать страну в единые руки, ибо без этого не стоять земле. Москвичи того не возмогут! Юрий уже показал, на что они способны. Распустил всю землю поврозь – властелин! Ордынцы не с его ли стараний теперь на русичей как на собак смотрят?

И подымалась Тверь. И поднялась бы!

Но слишком насмотрелись в Сарае на тверских князей. Михаила и мертвого боялись и считали святым. Дмитрий сумел так умереть, что не посрамил чести своего отца и рода своего. И его, мертвого, тоже страшился Узбек. Не были они рабами, на горе себе, и прикинуться рабами не могли. И Александра невзлюбил Узбек прежде всего за породу, за стать княжескую, за гордость и мужество, которых у самого Узбека не хватало всю жизнь. И потому – мстил. А уж там – фанатики-мусульмане, что хотели уничтожить учение Христа вместе с Русью, уж там Юрий не Юрий, так Иван – тихий, невидный и нестрашный совсем, игра страстей, борьба партий, торговые интересы, высокая и низкая политика…

А так-то, по-людски сказать, – не должно бы было Орде давить Русь, и даже стоило ли принимать Магометову веру? Не лучше было бы устроить союз Руси со степью и основать великую, на тыщи верст, страну, – то, что с боями и болью все равно произошло в грядущих веках! И торговля та, будь она неладна, не с Персией и не с далеким Египтом, а с Русью и паки с Русью связывала – и связала – Поволжье! Значит, и не в торговле дело-то было, а в нем, в Узбеке, в человеке, слепо поверившем книгам арабов, непостоянном, капризном и мнительном, словно гаремная избалованная женщина, завистливом к мужеству других и не прощающем ни в ком величия и прямоты. В нем – в полководце, что с трехсоттысячной армией мог бежать от двухтысячного конного отряда Абу-Саида; в нем – в государе, что четыре года подряд не мог выдать сестру за Эль Малика Эннасира, султана египетского, ибо всем родичам, эмирам и вельможам его требовались дары и дары… Да прикрикни на них, дело-то семейное! Где же тогда твоя абсолютная власть над четвертью мира?! В нем было дело. В человеке. Да и всегда сперва – люди, потом – события.