Великий пост - [20]

– Нет, дай, дай ручку.

Она наконец-таки поймала руку Л. и, чмокнув ее своими слюнявыми и синими губами, скороговоркой сказала:

– Дай грошик.

– А не будешь петь?

– Дай грошик, – повторила безумная.

– Петь не станешь?

– Грошик дай, голубчик; я его спрячу.

– Я дам, если не будешь кричать.

– Ну дай.

– Только не кричи. – Л. вынул две серебряные монеты и дал их арестантке. Она схватила их, как тигренок в клетке зверинца схватывает кусок мяса, неожиданно шмыгнула между мною и Л., бросилась сначала в один угол коридора, потом в другой, и все лепетала: «Я их спрячу, сейчас спрячу».

– Только не кричи, – сказал Л.

Арестантка молчала и продолжала суетиться.

– Слышишь! не кричи, а не то посадят в карцер.

– Нет, за что в карцер? Я не буду кричать, – пробормотала арестантка и опять метнулась со своими деньгами. Карцера здесь, кажется, все очень боятся.

– Теперь ей пошли хлопоты с деньгами, – сказала, добродушно улыбнувшись, надзирательница.

– Скажите, пожалуйста: зачем ее здесь держат? Ведь ясно, что она слабоумная или сумасшедшая, – спросил я.

– Подите же! Посылали на освидетельствование, так ученые порешили, что она здорова.

– Странно!

– Что же делать?

– Она всегда такая?

– Всегда.

– За что ж ее арестовали?

– За бродяжество.

– И будут держать в тюрьме?

– Да вот держат.

Мы взошли с галереи в коридор. Хотели идти в больницу, но не пошли, потому что там оспа, а у Л. дома дети. Пошли в общую женскую тюрьму.

У женщин очень большая и светлая комната с крашеным полом. Комната эта, если не ошибаюсь, помещается именно в том полукруге, который выходит к месту, ведущему из Коломны к Большому театру. Ее здесь и называют круглой залой. Помещение это более напоминает больницу или пансионский дортуар, чем тюрьму. Со входа налево у стены помещается огромный умывальник красной меди, блестящий как зеркало; под ним соответствующий умывальнику полукруглый таз из того же металла и тоже вычищенный необыкновенно тщательно. Кругом стен стоят очень чистые кровати с одинаковыми опрятными постелями, покрытыми одинаковыми же белыми одеялами. Кровати уставлены изголовьем к стенам, а ногами к центру комнаты. Между некоторыми кроватями есть проход такой, какой обыкновенно бывает в пансионах, а некоторые придвинуты одна к другой вплотную. Почти посредине комнаты, впрочем, немного ближе к окнам, небольшой стол, на котором разложено выстиранное и выкатанное белье. Несколько женщин складывают его поштучно и укладывают в корчагу. Все женщины одеты очень опрятно в одинаковые платья из мелко-клетчатой материи: тик это или холстинка, я разобрать не умею, но что-то в этом роде. Полы очень чисты, на окнах есть растения, и вольные лучи солнца, согревающего праведные и грешные, прорываясь сквозь оконные переплеты, отражаются на полу и бегают светлым зайчиком по одной стене.

По числу кроватей, которые здесь стоят, мы застали очень мало арестанток. Все они в церкви: в комнате только 10–12 человек.

– Здравствуйте! – говорит им Л.

– Здравствуйте, Петр Семенович! – отвечают несколько женщин разом.

Они смотрят на Л. очень дружественно и не титулуют его ни скобродием, ни полковником, а зовут по имени и отчеству.

– Стыдно не идти в такой день в церковь, – говорит им Л. тоном дружественного упрека.

– Мы, Петр Семенович, хотели идти, да вот белье нужно сдать.

– Видите, как спешим? – сказала очень хорошенькая собою молодая девушка, проворно и ловко укладывая несколько штук сложенного белья, которое она держала между левой рукой и прекрасно очерченной грудью.

Девушка эта показалась мне субъектом очень замечательным. Ей на вид лет восемнадцать, много двадцать. Она среднего роста, но очень стройна, темно-русые волосы причесаны гладко и без претензий, но чрезвычайно мило обрамливают свежее молодое личико, которое мало назвать хорошеньким: так много в нем изящного. Но всего замечательнее в этом лице не его пластическая красота, а прелесть его выражения. В довольно полных алых губках видна изрядная доля чувственного элемента, на обеих щеках, покрытых здоровым румянцем, маленькие ямки, обозначающиеся при каждой улыбке; смелые и умные карие глаза смотрят ласково и весело, но в немного выдавшемся вперед подбородке и тонких раздувающихся ноздрях видна решительность и сильная воля. Вообще лицо и фигура арестантки заставляют смотреть на себя, и она, кажется, это очень хорошо знает. Кто хорошо помнит портреты исторических женщин Франции, тот заметил бы в лице этой русской бродяги (это девушка-бродяга) некоторое сходство с известным портретом честнейшей и благороднейшей из жирондистских женщин, имя которой не хочется упомянуть в статье, касающейся уголовной тюрьмы. Впрочем, и известные виды уголовщины – дело условное. За группою женщин, убиравших белье, видна отворенная дверь и за нею шагах в трех – стена. На пороге двери, держась ручонкою за притолку, стоит девочка лет пяти или шести. Ребенок одет очень чисто, на нем коротенькое платьице, сшитое очень ловко, и панталончики с кружевом внизу. Чулочки чистенькие, башмачки крепкие, головка причесана. Ребенок, покачиваясь, смотрел на Л., и, когда тот подошел к двери, дитя подало ему ручку и очень ловко присело. В глазах ребенка видна скука и утомление. Л., держа ее за руку, сказал мне: