Великий понедельник - [19]

– То есть?

Толмид молчал и теперь смотрел на листья. Филипп тоже посмотрел на листья и увидел, что они шевелятся.

– Что значит «нам не от чего отказываться»? – повторил Филипп.

– Нельзя отказаться от того, чего нет… То, что ты называешь «нашим миром», на самом деле есть только обман, и можно сказать, что его нет вовсе.

Похоже, Филипп и с этой точкой зрения своего друга был знаком. Потому что он закивал головой; вернее, затряс тучным телом, так как шеи у него почти не было и, когда он хотел кивнуть головой, именно тело его кивало, и особенно выпирающий во все стороны живот. А возразил Филипп так, на всякий случай:

– И небо над нами тоже обман?

– В Законе написано, что небо есть «твердь небесная», – скучно и покорно начал отвечать Толмид. – Но разве оно похоже на твердь? Сколько раз люди поднимались в гору, но никакой тверди не видели… У нас горы низкие, хотя мы считаем их высокими. Но в Индии, говорят, есть очень высокие горы. И люди, которые поднимались на них, рассказывают, что, чем дальше восходишь, тем больше понимаешь, что небо – обман и нет никакой тверди…

Филипп сначала снисходительно улыбнулся, а потом откинулся назад, чтобы посмотреть на небо.

Там лунное золото уже успело соединиться с солнечной красной окалиной, и множество звезд появилось, похожих на сыпь или на осадок, за которым действительно меркло и исчезало небо.

– А твоя любимая смоковница тоже обман? – спросил Филипп, продолжая разглядывать небо.

– Конечно. Смотри, сколько на ней листьев. И ни одного плода. Я проверял – ни одного… И видишь, листья шевелятся, а ветра нет, – добавил Толмид.

Филипп посмотрел на дерево, и листья вдруг перестали шевелиться.

Филипп рассмеялся:

– Ты выбрал очень удачное время, чтобы рассуждать об иллюзорности мира. Надо отдать тебе должное.

– Мир всегда нас обманывает. В любое время суток, – сказал Толмид.

– А те смоковницы, которые растут при дороге. На них нет таких больших листьев. Но на некоторых из деревьев уже появились баккуроты… Они тоже – обман и призраки?

– А ты их видишь отсюда?

– Я видел их, когда искал тебя. Один баккурот я сорвал и попробовал. Сладкий. Весенний.

– То было в прошлом. А сейчас ты не видишь и не чувствуешь. Значит – обман, или сон, или может быть сном и обманом.

Филипп перестал улыбаться и серьезно посмотрел на собеседника:

– Вот это интересно. Нельзя ли поподробнее об этой теории?

– Теории бывают у философов. Ты философ – у тебя много теорий. А я человек простой. Я вижу и чувствую и только об этом говорю.

– Ну-ну. И что ты сейчас видишь и чувствуешь?

– Ты говоришь, что человек должен прежде всего познать самого себя, – сказал Толмид. – И вот я сморю на себя и вижу, что наполовину я состою из воспоминаний: того, что я видел, слышал, чувствовал, о чем я думал. А на другую половину я состою из ожиданий: мы кончим говорить и пойдем в Вифанию, я расстелю свою циновку и засну, и мне будут сниться сны, а утром встанет солнце, Учитель позовет нас, и мы пойдем в Город. Я думаю об этом, я вижу свою циновку, я ощущаю, какая она шершавая, я сны свои угадываю и даже нюхаю запахи утра… Наполовину, говорю тебе, я – в прошлом, а другой половиной – в будущем. Но прошлого ведь уже нет. А будущее еще не наступило. И где же я настоящий?

– Ну, это я слышал. Это, между прочим, известная философская теория, которая трактует…

– «Теория», «трактует», – перебил Толмид. – Ты знаешь ее. Потому что она понравилась тебе, ты ее взял и поселил внутрь себя. И кроме нее в тебе живут многие другие теории. Их выдумали другие люди, но ты их присвоил, и они теперь и тебя «трактуют», потому что ты из них состоишь. И так – все люди. Даже я, который пытается избавиться от чужого, как я могу прогнать из себя слова Учителя? Я не могу забыть слова Проповедника, которые словно сами по себе всплывают во мне, и я начинаю говорить его словами, жить его чувствами, видеть его глазами… Мать и отец научили меня говорить, учителя научили думать… А сам-то я где? Разве я придумал свой собственный язык? Нет, каждое слово во мне чужое. Я повторяю слова за другими людьми и обманываю себя, когда считаю их своими собственными. Но словами я выражаю свои мысли… Значит, и мыслей своих у меня нет и быть не может.

– Похоже на Платона. Он много писал о мнениях… Ты и Платона читал, Толмид?

– Платона я не читал. Мне и без Платона грустно заглядывать внутрь себя.

– Но чувства – твои! – воскликнул Филипп, протянул руку и принялся бережно гладить плечо друга. – Чувствуешь? Это твои ощущения и твои чувства.

– Чувства у людей постоянно меняются. Сейчас я чувствую одно, через мгновение – другое. Приходят и уходят. И сами по себе живут. Это – как ручей. Что-то всплывает, а что-то уходит на дно. Струи текут, но капель в них не видишь. Сидишь и смотришь, не в силах остановить… И кто умеет задержать радость? Кто способен утопить горе?.. И где в этом течении тысячи чувств истинный ты?

Филипп убрал руку и перестал гладить Толмида. А тот вдруг сказал:

– Помнишь, в Капернауме Учитель поставил перед нами сына Петра и сказал, что все мы должны уподобиться этому мальчику? А иначе, дескать, не видать нам Царства Небесного. И многие начали спорить о том, что Он имел в виду… А мне так кажется: в ребенке меньше обмана, потому что он не знает жизни, и ему труднее обмануть других людей. В нем больше искренности, потому что к себе он относится несерьезно, самопознанием не занимается и, значит, себя не теряет. В ребенке больше радости, потому что нет в нем мудрости… В нем больше, чем в нас, чистоты, потому что он еще не успел так привязаться к себе и к своим желаниям, чтобы они стали болезнью и грехом… Дух у него нищий – поэтому он ближе к Небесному Царству. Сердце у него чистое – поэтому он лучше видит Бога… И конечно, нам надо брать с него пример. И, став как ребенок, увеличивать в себе искренность, радость и чистоту. Тогда с каждым днем мы будем всё больше и больше умаляться, пока наконец не достигнем своей первозданной чистоты, и радости, и искренности, которые действительно были в нас тогда, когда мы еще не родились, не появились еще в этом злом и лживом мире.