Великий перелом - [198]

— Я не стал поднимать этот вопрос перед комитетом. Я хотел вначале узнать твое мнение.

— Благодарю за заботу о моем личном мнении, — сказала она и посмотрела на Нье, размышляя. — Я не знаю. Полагаю, что я могла бы согласиться с любым решением, если оно поможет нашему делу против маленьких чешуйчатых дьяволов.

— Говоришь как женщина партии! — воскликнул Нье.

— Может быть, и так, — сказала Лю Хань. — Я должна согласиться с общим решением. Разве не так?

— Так, — согласился Нье Хо-Т’инг. — Ты получишь инструкции, раз ты этого хочешь. Я буду горд проинструктировать тебя лично.

Лю Хань кивнула. Нье сиял. Вовлекая в партию нового члена, он испытывал такие же ощущения, как миссионер, привлекший в лоно церкви новообращенного.

— Однажды, — сказал он ей, — ты займешь достойное место и будешь давать инструкции, а не получать их.

— Это было бы прекрасно, — сказала Лю Хань.

Она смотрела сквозь него — видимо, заглядывая в будущее. От этого взгляда Нье занервничал: не видит ли она, как приказывает что-то ему?

Его улыбка сползла с лица. Если она будет прогрессировать с прежней скоростью, такая перспектива не кажется совсем уж невероятной.

* * *

Топот конских копыт и стук железных шин двуколки всегда возвращали Лесли Гровса во времена до Первой мировой войны, когда эти звуки были обычными при перемещении из одного места в другое. Когда он отметил это, генерал-лейтенант Омар Брэдли покачал головой.

— Не совсем так, генерал, — сказал он. — В те времена дороги на удалении от городов не были замощены.

— Вы правы, сэр, — согласился Гровс. Он нечасто уступал в спорах кому-либо, даже атомным физикам, которые временами приходили скандалить в управление Металлургической лаборатории, но на этот раз должен был согласиться. — Я вспоминаю, тогда маленькие городки считали себя средними, а средние города — большими, если у них были замощены все пригородные дороги.

— Именно, — сказал Брэдли. — Ведь когда я был мальчишкой, а вас еще не было, никто и не знал ни об асфальте, ни о бетоне. Грунтовые дороги гораздо лучше для лошадиных копыт. Это было более легкое время во многих отношениях. — Он вздохнул, как любой человек средних лет, вспоминающий о днях своей юности.

Почти любой. Лесли Гровс был инженером до мозга костей.

— Грязь, — сказал он, — Пыль. Фартуки на коленях, чтобы не измазаться по уши, пока добираешься до нужного места. Навоза столько, что не отгребешь палкой. А сколько мух! Мне бы в то в старое доброе время — нормальный закрытый «паккард» на хорошем, ровном и прямом отрезке шоссе!

Брэдли хмыкнул:

— У вас нет уважения к старым добрым временам.

— К черту добрые старые времена, — сказал Гровс. — Если бы ящеры явились в старые добрые времена, они разметали бы нас на кусочки так быстро, что и не заметили бы.

— Не стану спорить. А уж выходить среди зимы из домика с двумя дырками и окошком в форме полумесяца было совсем не забавно. — Он наморщил нос. — А если подумать, то и в жару тоже было не лучше. — Он громко расхохотался. — Да, генерал, к черту старые добрые дни. Нам и сегодняшних забот хватит. — Он показал вперед, поясняя, что он имеет в виду.

Гровс никогда раньше не посещал лагеря беженцев. Конечно, он знал о них, но не больше. Он не чувствовал за собой вины: он делал очень много и еще сколько-то сверх того. Если бы не он, США к этому времени уже проиграли бы войну и уж точно не сидели бы почти как равные с ящерами за столом переговоров.

Но жизнь в лагерях легче не становилась. Гровс был защищен от тяжелой жизни тех, кто попал в жернова войны. Благодаря важности Металлургической лаборатории он всегда имел в достатке еду и крышу над головой. Большинство людей не были так удачливы.

О войне часто судят по кинохронике. Но в ней худшее обычно не показывают. Люди на экране — черно-белые. И вы не ощущаете их запаха.

Ветер дул им в спину, но от лагеря пахло так, как от многократно увеличенного домика, о котором вспомнил Брэдли.

Люди в кадрах кинохроники не бегут к вам, как стадо живых скелетов, с огромными глазами на лице, кожа на котором натянута, как на барабане, и с вытянутыми просящими руками.

— Пожалуйста, — звучало снова, снова и снова. — Еды, сэр? Денег, сэр? Чего-нибудь, что у вас есть, сэр?

От просьбы истощенной женщины у Гровса покраснели уши.

— Можем ли мы сделать для этих людей хоть что-то в дополнение к тому, что мы уже делаем, сэр? — спросил он.

— Не представляю, — ответил Брэдли. — Вода им подается. Но я не знаю, как снабжать их пищей, если у нас ее нет.

Гровс посмотрел на себя. Его живот был по-прежнему объемистым. Все, что поступало сюда, в первую очередь шло армии, а не беженцам и не жителям Денвера, работа которых не имела значения для военной машины. Этого требовал здравый, холодный, логический расчет. Рациональный, как он знал. Но быть рациональным трудно, в особенности здесь.

— Но ведь теперь перемирие. Как скоро мы начнем привозить зерно с севера? — спросил он. — Ящеры не станут бомбить товарные поезда, как они это делали раньше.

— Это так, — согласился Брэдли, — но во время наступления на город они превратили железные дороги в кашу.

Инженеры до сих пор стараются исправить положение. Но даже если поезда и пойдут, то возникает вопрос, где взять зерно. Ящеры до сих пор удерживают большую часть нашей хлебной корзины. Может быть, у канадцев есть запасы. Чешуйчатые ублюдки, похоже, не так сильно тряхнули их, как нас.