Великий лес - [11]

«Надо будет письмо на имя председателя райисполкома подготовить, — решил Иван. — Подключить гудовский завод, окрестные колхозы… И добиваться всеми силами, чтобы строительство дороги все же поставили в план. Да и своих людей мобилизовать… Шевелиться надо, под лежачий камень вода не течет…»

Улица была пустынна. Возможно, потому, что день выдался теплый, погожий — светило, прямо жгло высокое полуденное солнце, на небе почти ни облачка, — и каждый в охотку работал: кто на колхозном поле, кто дома, на своем огороде. Пололи, мотыжили грядки, окучивали картошку. Вдоль забора плелась вперевалку, не иначе, искала дыру, чтобы залезть в огород, похрюкивая и сонно поводя туда-сюда грязным рылом, громадная, как гора, свинья, да трусил, торопился куда-то рыжий поджарый пес. Тут и там в песке возились, греблись куры. Деревня оставалась деревней, казалось, ее вовсе не тронули перемены — те же почерневшие, кое-где поросшие зеленым мохом воротные столбы, заборы, крытые камышом, соломой и дранкой хаты с маленькими, подслеповатыми оконцами, журавли колодцев почти у каждого двора… Но это лишь казалось, что в деревне нет перемен. Изменилось, за последние годы многое-многое изменилось! А прежде всего изменились, по-новому стали жить и думать люди. И кто-кто, а он, Иван Дорошка, это знал. Вот хотя бы та же Лида Шавейко. Батька бедняк из бедняков, никогда хлеба вволю не ел. А за годы советской власти хату новую отгрохал, дочка семь классов окончила, в магазине не первый год работает. Комсомолка, активистка. И видишь — в сельсовет прибежала, не куда-нибудь… Конечно, ничто само собою не меняется. Нужны определенные условия и силы, чтобы что-то изменить, особенно в таком заскорузлом укладе, как крестьянский. Советская власть, большевики нашли эти условия и силы. Вырвано с корнем кулачество, покончено с единоличным хозяйством. Новая, колхозная жизнь вошла в быт деревни. Эта жизнь порождает и новые отношения между людьми. Если прежде человек заботился и беспокоился только о себе, то теперь заботится и беспокоится обо всех. Душою болеет не только за соседей, за тех, кто живет рядом, но и за тех, кто далеко — в Испании, Германии, Китае… Следит за событиями, хочет как-то повлиять на них, помочь трудящимся всего мира. Конечно, новое не приходит без борьбы, без усилий. Нет-нет да и дает старое о себе знать, глушит, а то и убивает новое, рожденное советским строем… Вот хотя бы эта паника насчет войны. Стоило какому-то цыгану что-то сболтнуть, как люди с мешками и сумками ринулись в магазин. Намучились в недавнем прошлом без соли. Боятся, как бы не повторилось то, что было в пятнадцатом, да и в шестнадцатом, семнадцатом, восемнадцатом годах… Понять людей можно. Хотя… разбираться, кто говорит правду, а кто брешет, пускает разные сплетни, и пора бы уже. Да если только… пусть только осмелится Гитлер напасть на Страну Советов — враз обломаем рога… Это ему не Бельгия, не Польша, не Франция… И соль… всегда в магазине будет. Сколько надо, столько ее и привезут. Разве неоткуда и не на чем привезти?!

«Дурны мужык, як варона», — припомнились Ивану Дорошке слова поэта Франтишка Богушевича из школьного учебника.

«Хотя и оскорбительно, и не про нынешнего крестьянина, но… доля правды в словах Богушевича есть, есть, — твердил самому себе Иван Дорошка. — Вобьет что-нибудь себе в голову, что ни делай, как ни доказывай, — не убедишь. Упрямства, как у быка… И пугать, грозить неохота, и доказывать… пустая трата энергии и времени…» Кого-кого, а своего, великолесского крестьянина Иван знал, хорошо знал. Почти всю свою жизнь прожил тут, в деревне. И встречался с ними изо дня в день, и стычки были. По самым разным поводам стычки — и по важным, и подчас по совсем мелочным, И вот сегодня снова придется столкнуться. «Мда-а… Никуда не денешься — придется. Взялся за гуж, не говори, что не дюж…»

Магазина еще не было видно за пригорком, но по мере того как Иван Дорошка приближался к нему, все отчетливей слышались возбужденные голоса, выкрики. Неужели все, кто не в поле, к магазину побежали? Собрались там и горлопанят, страху друг другу поддают… Потому, верно, и на улице никого, ни человека…»

Не хотелось верить в это, но и не верить…

Скрипнула, отворилась калитка, на улицу вышла… Да кто ж это? А-а, Ковдрова Марья, мамаша Пилиповой жены, Клавдии. Сосредоточенная, с мешком в руке. Не оглядываясь, никого не замечая, помчалась, поплыла к магазину.

Из той же калитки немного погодя показалась девочка. В длинной, до пят, рубашке, босиком. Пошла навстречу Ивану.

«А это… чья же?»

Когда поравнялись, спросил:

— Чья же ты будешь, красавица?

— Демьянова, — ответила, останавливаясь, девочка.

— Демьяна Сучка?

— Ага.

— А к Ковдровым чего ходила?

— Сказать, чтоб за солью шли. А то если разберут, тогда ни за какие деньги нигде не достанешь…

— Кто тебя послал к Ковдровым?

— Мама.

Вспомнил Иван: Марья Ковдрова и жена Демьяна Сучка, Авдуля, — родные сестры.

Млели, не сгибались в коленях ноги — не столько от напряжения и жары, сколько от беспокойного ожидания, тревоги, когда поднимался Иван Дорошка на пригорок, за которым по левую сторону улицы, немного отступив от дороги, краснел жестяной крышей магазин. Криво усмехнулся, увидев толпу, бурлившую там, впереди, у крыльца магазина.