Великий лес - [49]

Она ехала в деревню, чтобы купить гуся для Юзефа Марына, потому что так велел Собота. Веронике казалось, что от любви Хорста к ней уже немного осталось – она в доме никто, обычная служанка. Моментами она думала, что не любит Марына как бы вдвойне – за то, что тот был свидетелем ее позора и не сделал ни одного движения (а ведь это сильный человек, а не какой-нибудь трус), чтобы она этого позора избежала. А кроме того, он украл (она так это определяла) любовь, которой одаривал ее Хорст Собота. Конечно, она провинилась перед Хорстом, но он ее, похоже, понял и должен простить. Этим воспользовался, однако, этот чужой человек и занял ее место. Да, ей было за что не любить Марына и относиться к нему как к врагу.

Но существовало и еще что-то странное, чего она не могла понять. Один вид Марына – его мальчишеской фигуры, белых зубов и пренебрежительной улыбки, а прежде всего его запах, который она чувствовала – дорогих сигарет, ланолинового крема и мужского пота, – наполнял Веронику каким-то непонятным беспокойством и тоской. Она вынуждена признаться себе, что, когда Марына не было дома, ей чего-то не хватало .Она шла в его комнату, открывала шкаф и вдыхала запах вещей, рассматривала страшные фотографии, каждый раз (хоть в последнее время все слабее) ощущая всепроникающее тепло внизу живота. Ее сильно задели слова Хорста Соботы, которые он произнес, вылезая из гроба: «Я найду для тебя женщину, потому что эта тебе не нравится». А ведь, казалось, она должна была быть довольна, что Хорст ее уважает, не думает как о шлюхе для этого чужого человека. И раз она не нравится Марыну, то тем лучше – не будет приставать. «Он задел мою глупую амбицию», – подумала Вероника и решила забыть о словах Хорста. И зачем ей какая-то там амбиция, желание нравиться, раз она двойная калека, не хочет ничьей похоти, а если и ждет чего-то от жизни, то, может быть, любви чистой, настоящей, как у тех мужчин и женщин, о которых когда-то Марын рассказывал Кулеше. Однако она не забыла слов Хорста и с тех пор при каждой возможности ходила по дому в коротких платьицах, к завтраку и к ужину набрасывала на голое тело халат и старалась, чтобы раз за разом перед Марыном открывалась полоска груди или бедра. Она с нетерпением ждала, что перехватит брошенный украдкой взгляд Марына, и тогда – как она себе представляла – причинит ему боль. Но на самом деле не хотелось ли ей попросту опровергнуть слова Хорста, что она не нравится Марыну? Отчего бы она не должна ему нравиться, если так алчно смотрели на нее другие? Разве она не пробуждала постоянного желания у Кулеши? Не может быть, чтобы мужчины так сильно отличались друг от друга и чтобы этот чужой человек оставался равнодушным к ее телу. Нет, он только специально скрывает от нее свое желание. Или, что еще хуже, попросту брезгует ею.

Однако она не протестовала, когда Хорст велел ей ехать за гусем. Она не без удовольствия подумала, что зажарит его так вкусно, как никогда раньше. Марын сядет за стол и будет есть медленно, мелкими кусочками, а она усядется напротив него – так, что платье откроет ее колени и смуглые бедра. И на этот раз именно она посмотрит на него нахальным взглядом, осмелится заглянуть ему в глаза. Если бы она могла в этом взгляде передать что-то такое, как желание, он, может, смутился бы, как стыдливая девица, как она когда-то. Только желания нельзя сыграть, она даже не знает, что это за чувство. Ну, может, уже немного знает...

Деревня располагалась сразу же за плавным поворотом шоссе. Возле дороги росли старые клены, там и сям зеленели живые изгороди из сибирской сливы, а в садиках возле домов – старые высокоствольные груши и яблони, которые родили мало плодов. С этого места уже не был виден лес – везде тянулись возделанные поля. Здесь иначе дышалось – глубже и легче. И было словно ближе к небу и плывущим по нему облакам, гонимым ветром. Вероника подумала, что в деревне старый Хорст чувствовал бы себя в большей безопасности, не слышал бы речей леса и не боялся бы, что с ранней весны до поздней осени лес старается коварно перешагнуть дорогу и войти на клочок его земли. Но ничего не поделаешь – Хорст никогда не продаст своего дома и не переселится в деревню, хотя у него здесь много родни.

Из ворот усадьбы, принадлежащей Лешнякам, выехал трактор с прицепом, полным навоза. Вероника свернула на подворье, где, опершись на вилы, стояла Лешнякова – в платке, больших резиновых сапогах. Она была только на три года старше Вероники, но у нее уже было двое детей.. Под серой юбкой сильно округлившийся живот позволял предположить, что она ждет третьего.

Лешнякова улыбнулась Веронике ртом, в котором спереди не хватало двух зубов. Она забыла об усталости. Ее девичья фамилия была Штольц, и она была дальней родственницей второй жены Хорста Соботы. Это от нее вся деревня знала о ясеневом гробе, о Веронике, с которой она была на «ты», именно из-за родства со второй женой Соботы.

– Хорст говорил мне, что ты хочешь продать гуся, – сказала Вероника.

– Да. Но за ведро вишни, если она уродится. Я хочу закатать немного вишни в банки.