Великий Гусляр - [31]

И Ванда Казимировна, морщась, выпила это пойло до дна, обогнав и Савича и, уж конечно, Елену, которую она всегда обгоняла, а потом, уже победив и не глядя на них, пошла на кухню смыть водой неприятный привкус во рту.

– Ну, Лена, - сказал Савич негромко, потому что неловко было на виду у всех подгонять к молодости Елену Сергеевну, но на помощь неожиданно пришел старик Алмаз.

– Директорша, - сказал он добродушно, - неужели тебе не хочется снова по лужам пробежать, на траве поваляться? Молодая была, наверно, не сомневалась?

– Зачем все это? - спросила Елена Сергеевна, словно просыпаясь.

И тут все чуть не испортила простодушная Шурочка, которая воскликнула:

– Вы же мне подружкой будете, то есть ровесницей. Это так интересно.

И Елена Сергеевна отставила поднесенную было ко рту чашку.

– Я не так сказала? - испугалась Шурочка.

– Ты все правильно сказала.

– Елена Сергеевна, вы нас задерживаете, - сказал Грубин.

– Уж полночь, - добавил Удалов. - Пустой бутылочки не найдется? Я бы Ксюше отлил.

Он поднялся и сам пошел на кухню, в дверях столкнулся с Вандой Казимировной. Та увидела, что и Савич и Елена Сергеевна так и не выпили зелья.

– Никитушка, - сказала Ванда Казимировна. - Ты что же, решил меня одну оставить? Ведь я тебя брошу. На что мне старик?

И засмеялась.

И тогда Савич отхлебнул, стараясь ни на кого не смотреть, словно совершал какое-то предательство. Профессионально отметил возможные компоненты снадобья и потому еще более разуверился в его действенности. И может, не стал бы допивать, но тут увидел, что Алмаз крупными шагами подошел к Елене, сам взял ее чашку, поднес ей к губам, как маленькому ребенку. Вот-вот скажет: «За маму, за папу...» Вместо этого Алмаз сказал, улыбаясь почти лукаво:

– Выполни мою личную просьбу. Я ведь тоже хочу с тобой завтра на равных увидеться. Сделай милость, не откажи.

И был старик убедителен настолько, что Елена улыбнулась в ответ. В ее улыбке Савич увидел то, чего не заметил никто - то, давнее прошлое, ту легкость милого доброжелательства, умение согласиться на неприятное, чтобы другому было приятно. И Савич, видя, как Елена пьет зелье, с облегчением, камень с плеч, одним глотком допил, что было в чашке.

Вошел Удалов с пыльной бутылкой из-под фруктовой воды «Буратино», отлил туда зелья из кастрюли - сколько оставалось. Начал затыкать бумажкой.

– Все, - сказал Грубин. - Эксперимент закончен.

И тут заскрипели, зажужжали, готовясь к бою, старые, настенные, темного дерева часы.

– Три ноль-ноль, - сказал Грубин с последним ударом и занес свои слова на бумагу.

– Ура! - вдруг провозгласил Савич, ощутивший подъем

сил. Он покосился на Ванду.

Та только улыбнулась.

– Ура!!! - опять крикнул Савич так громко, что Елена Сергеевна невольно шикнула на него:

– Потише, Ваню разбудишь.

От крика очнулась Бакштина кошка. Она дремала у ног хозяйки, старчески шмыгая носом. Кошка открыла глаза, один - голубой, другой - красный, метнулась между ног собравшихся и, чтобы вырваться, спастись, прыгнула вверх, плюхнулась на стол, заметалась по скатерти, опрокидывая пустые стаканы и чашки, толкнула бутыль с оставшейся жидкостью.

Бутыль рухнула на пол, сверкнула и разлетелась в зеленые осколки...

– Обормоты! - только и смог сказать старик.

Кошка спрыгнула со стола, села рядом с лужей, поводя кончиком хвоста, а затем начала лакать черную жидкость.

– Все, - сказал Грубин и утерся рукавом пиджака.

– Как же теперь? - спросила Шурочка. - А нельзя восстановить?

– Если бы можно, все молодыми ходили бы, - сказал старик. - У нас такой техники еще нет.

– А по чему будете восстанавливать? - спросил Грубин Шурочку, будто она была во всем виновата. - По пробке?

– Тем более возрастет наша ценность для науки, - сказал Миша Стендаль, защищая Шурочку. - Нас будут изучать в Москве.

Миша совсем разуверился в событиях. Даже кошка показалась ему частью большого розыгрыша.

– У вас порошок остался, - сказал Грубин старику, без особой, правда, надежды.

– Порошок - дело второе, - ответил тот. - Одним порошком молод не будешь. Пошли, что ли? Утро уже скоро.

... Ночь завершалась. На востоке, в промежутке между колокольнями и домами, небо уже принялось светлеть, наливаться живой, прозрачной синевой, и звезды помельче таяли в этой синеве. По дворам звучно и гулко перекликались петухи, и уж совсем из фантастического далека, из-за реки, принесся звон колокольчика - выгоняли коров.

Предутренний сон города был крепок и безмятежен. Скрип калитки, тихие голоса не мешали сну, не прерывали его, а лишь подчеркивали его глубину.

Елена Сергеевна стояла у окна и слушала, как исчезали, удаляясь, звуки. Четкие каблучки Шурочки; неровный, будто рваный, шаг Грубина; звучное, долгое, как стариковский кашель, шарканье подошв Алмаза; деликатный, мягкий шаг Удалова; переплетение шагов Савича и его жены.

Шаги расходились в разные стороны, удалялись, глохли. Еще несколько минут, как отдаленный барабан, доносился постук стариковской палки. И - тихо.

Предутренний сон города крепок и безмятежен.

14

Удалов поднял руку к звонку, но замешкался. Появилось опасение. Он покопался в карманах пижамы, раздобыл черный бумажник. В нем, в отделении, лежало круглое зеркальце. Удалов подышал на зеркальце, потер его о штанину и долго себя разглядывал. Свет на лестнице был слабый, в пятнадцать свечей. Удалову казалось, что он заметно помолодел.