Великие судьбы русской поэзии. Начало XX века - [14]

Грустная, неразделённая любовь Блока к реалистическому театру и лично к его гениальному реформатору – Станиславскому. А вот у Мейерхольда по-прежнему в репертуаре – и «Незнакомка», и «Балаганчик». Александру Александровичу остаётся только сетовать на это обидное несоответствие: «Опять мне больно всё, что касается Мейерхольда. Мне неудержимо нравится «здоровый реализм» Станиславского и Музыкальной драмы. Всё, что получаю от театра, я получаю оттуда, а в Мейерхольдии – тужусь и вяну. Почему они-то меня любят? За прошлое и настоящее, боюсь, что не за будущее, не за то, чего хочу».

«Мейерхольдия» засасывала. Всё ненужное в большом искусстве, в жизни, может быть, потому и затягивалось в неё, что и сама она была неприкаянна и нища. Годами позднее она поглотит отвергнутую Есениным Зинаиду Николаевну Райх и даже сделает актрисой, примадонной. Ведь биомеханика, практикуемая на сцене Всеволодом Эмилевичем, отнюдь не предполагает в актёрах каких-либо специфических талантов, а биороботом способен быть каждый.

Тешила себя игрою в театре Мейерхольда и чуть неуклюжая, слегка заторможенная Любовь Дмитриевна. Её общение с мужем становилось всё более редким и случайным, а театральная богема – привычным и желанным пристанищем. Удивительно ли, что образованное весной 1912 года в Тереоках «Товарищество актёров, художников, писателей и музыкантов» оказалось подходящей компанией для уже окончательно беспривязной женщины.

Появление Любови Дмитриевны на сцене не могло ни ужасать поэта: «Постоянно мне больно, что ты хочешь играть. Тут стыдное что-то. Спасает только гений, нет гения – стыдно, скучно, не нужно». Впрочем, главное тут не театр, а то, что за сценой и вокруг него. На свободную, жаждущую любви дамочку среди «Товарищества», естественно находится спрос.

На этот раз пассией Любови Дмитриевны становится молоденький (на девять лет младше её) студент юрист, мнящий себя ни то актёром, как и она, ни то режиссёром… Тут, разумеется, много общего – и честолюбивых надежд, и взаимного восхищения, и сюсюкающей любви, и вороватой близости. Всего того, в чём так строго и высоконравственно отказывает Любови Дмитриевне «старый муж, грозный муж».

Вскоре она проследовала за своим «избранником» в Житомир, где тому пришлось отбывать военную службу. В эту пору её переписка с Блоком едва ли отличается от гастрольной, протекавшей несколькими годами ранее. Те же мудрые увещевания со стороны Александра Александровича с призывами к высокому, непреходящему, те же слезливые жалобные увёртки жены с непременными признаниями в любви, причем, сразу к обоим. И совсем уже в духе времени – робкое предложение мужу: не согласен ли он жить «втроём»?

Можно было бы сказать о семейной катастрофе Блока, мол, его рук дело. Захотел держать супругу на поводке так, чтобы – ни ближе, ни дальше. А ей не понравилось. Своё условие выдвинула – или ближе, или дальше. На ближе – он не согласился, вот и получилось – дальше, оборвала-таки Любовь Дмитриевна свой поводок. И пошло, и пошло…

Следовало бы, вероятно, обвинить самого Блока в его несчастии – перемудрил, дескать, если бы не было оно столь типично для начала двадцатого века, если бы и он не был попросту жертвой своего потерявшего нравственные ориентиры времени.

Осенью 1913 года в Театре Музыкальной Драмы Александр Александрович увидел в роли Кармен известную актрису Любовь Александровну Дельмас. Великолепная музыка Бизе и обаяние одной из самых романтичных ролей в мировом оперном репертуаре выгодно подчеркивали природную красоту и темперамент исполнительницы и, конечно же, способствовали новому увлечению поэта. Вновь и вновь приходил Блок на представления этой оперы с полюбившейся ему примадонной.

Памятуя о недавнем провале с Волоховой, на этот раз Александр Александрович повёл любовную интригу гораздо продуманнее и тоньше. Сначала – постоянное до назойливости посещение её спектаклей с «пожиранием глазами» из первых рядов. Только в феврале следующего года поэт решился на письма к актрисе, поначалу анонимные. В них присутствовали и страстные признания, и намёки на некое имя, ей известное. А 22 марта вместе с посланием Блок передаёт и экземпляры своих уже вышедших книг. Прилагает и новые стихи, обращённые к ней. Спрашивает разрешения на посвящение.

Ты – как отзвук забытого гимна

В моей чёрной и дикой судьбе.

О, Кармен, мне печально и дивно,

Что приснился мне сон о тебе.

Вешний трепет, и лепет, и шелест,

Непробудные, дикие сны,

И твоя одичалая прелесть —

Как гитара, как бубен весны!

И проходишь ты в думах и грёзах,

Как царица блаженных времён,

С головой, утопающей в розах,

Погружённая в сказочный сон.

Спишь, змеею склубясь прихотливой,

Спишь в дурмане и видишь во сне

Даль морскую и берег счастливый,

И мечту, недоступную мне.

Видишь день беззакатный и жгучий

И любимый, родимый свой край,

Синий, синий, певучий, певучий,

Неподвижно-блаженный, как рай.

В том раю тишина бездыханна,

Только в куще сплетённых ветвей

Дивный голос твой, низкий и странный,

Славит бурю цыганских страстей.

Через несколько дней после «саморассекречивания» поэта они познакомились. Дельмас оказалась куда непосредственнее, чем Наталья Николаевна, и понапрасну Блока не мучила. Это притом, что сам он пытался направить возникающее между ними чувство в привычное русло любовной драмы и делал многозначительные намёки: «…искусство там, где ущерб, потеря, страдание, холод… Таков седой опыт художников всех времён, я – ничтожное звено длинной цепи этих отверженных…»