Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - [52]

21 февраля. t° — 6°R[408]. День серенький; в полдень показалось и солнышко. В штабе настроение приподнятое. Нами заняты Липск — Сопоцкин и Штабин[409]; приказано командующим отрезать пути отступления немцам занятием фронта Слободка — Сувалки — Августов; не верится, ч[то]б[ы] нам это удалось.

Раненых прибывает множество. «Самострелов» имеется сколько угодно и среди офицерства. По врачебному нашему милосердию все они сходят за раненых героев! Ввиду того, что у нас, врачей, эти герои видят всякую песчинку в глазу, у себя же не замечают и бревна, счел вполне уместным сделать сегодня конфиденциальный доклад начальнику штаба Попову «на его благоусмотрение» об эксквизитном случае умышленного саморанения командира Черниговского полка[410] Ступина[411], за каковые деяния так строго преследуются нашими витязями солдатики. Пусть «витязи» познают самих себя! Этот Ступин через комендантшу, в лазарет коей он лег, всех поставил на ноги заявлением желания поскорее эвакуироваться в Москву. А интересна была бы строго проведенная статистика всех случаев мазурничества и уклонения от службы путем саморанений и всяких заболеваний резервными б[олезня] ми офицерских чинов! Чинов, к[ото]рые при этом еще получают награды «с мечами»!

22 февраля. […] Мы продвигаемся к Августову, с севера же, со стороны Кальварии, наша конница действует так плохо, что рассчитывать на устройство для отходящих немцев к[акой] -либо ловушки нечего и думать[412]. Неизвестно, как развиваются наши действия со стороны Ломжи, Осовца в 12-й армии.

Преинтересная в смысле эрудиции по части церковной истории сестра Юлия Никол[аевна] Данзас[413] — фрейлина, заведующая складом Красн[ого] Креста… […]

Встретил земляка — генерала Бернацкого[414], товарища детства; как он стар и дряхл, а мой сверстник! Он — зеркало, в к[ото]ром я увидал и свою старость. […]

23 февраля. Холодный утренник до — 8°R[415]; к полудню — солнечный пригрев и таяние.

Августов как будто уже нами занят. Прибыл сегодня еще один «воскресший из мертвых» — начальник штаба 27-й дивизии полковник Дрейер[416], вылезший[417] из мешка, в к[ото] ром погиб 20-й корпус. Рассказал, к[а]к они питались кониной, как легко мог бы 20-й корпус выбраться из мышеловки, если бы шли не на Сопоцкин и не по тому направлению, к[ото]рое было им указано штабом армии, и если бы все генералы во главе с Булгаковым все время боев не жались бы кучкой друг подле друга, предоставивши действовать лишь командирам полков (тактика страуса!); как командир Уральского полка[418] постыдно уклонился от управления полком; как он-де (pro domo suo![419]) выстрелами из револьвера собирал в панике убегавших нижних чинов, принуждая их биться с неприятелем; как при отступлении все части и учреждения были ужасно перепутаны и переплетены, и т.д. А сегодня в иллюстрированном приложении к «Нов[ому] вр[емени]» уже фигурирует портрет генерала Булгакова с подписью: «Доблестный командир доблестного 20-го корпуса»!

Летчики наши, как только поднимутся на аэропланах, так тотчас же или сломается у них аппарат, то сами себе что-нибудь сломают. Какие артисты в воздухоплавании германцы — «не идет наш поезд, как идет немецкий!» О недостаточной (слишком уж мягко сказано!) продуктивности работ наших летчиков уже был приказ главноком[андующ] его фронтом от 13 декабря за № 335. Приказом же по фронту от 26 декабря за № 379 было объявлено об отпуске на каждого нижнего чина 1-й, 2-й и 5-й армий по бутылки красного вина для прибавления в чай или кипяченую теплую воду. Гладко же все у нас пишется на бумаге!!

За все время операции нашей армии с 1 февраля по сию пору считается, [что] приблизительные у нас потери до 60 тысяч (около

25 тысяч раненых, 6 тысяч убитых, остальные — пленные и без вести проп[авшие]), у немцев же убито до 70 тысяч. […]

24 февраля. Утром — 12°R[420]. День ясный.

Августов еще не в наших руках. Относительно членовредительства полковника Ступина убеждаюсь все более и более; со мной согласен хирург Додендорф Алексей Александрович]. Но официально начинать дело — это было бы ужасным скандалом для армии, да еще в такой момент… В конце концов, нашлись бы «благородные» защитники корпоративной чести, предали бы если и суду сего воина, все равно его оправдали бы, т[а]к к[а]к судили бы своего и сами. И я бы остался виноватым. […]

Отобрали у нас из армии на Ломжинский — Остроленский фронт семь полевых госпиталей, туда же ушел и 15-й корпус.

25 февраля. Утренняя t° — 11°R[421]. Погода солнечная, ясная.

Уже несколько дней не слышно пальбы — немцы отходят; нам же кажется, что это мы их вышибаем, но по общему умонастроению вижу, что мы действуем вслепую, без малейшего проникновения в карты своих хитроумных противников, к[ото]рые, предвижу я, еще не раз поднесут нам сюрпризов, а к празднику, пожалуй, так «махнут», что опять нас в дураках оставят.

А раненые все прибывают и прибывают; много обмороженных и совсем замерзших. Полки растаяли до батальонного состава. Не хватает людей, еще больше — ружей. 15-й корпус назначен в резерв фронта. […]

Наделавший переполоху в Гродненском госпитале самозванец — «великий князь» — оказался пьяным офицером, к[ото]рый подлежал бы теперь отдаче под суд за оскорбление врачей при исполнении ими своих служебных обязанностей, но ввиду того, что он — офицер, да еще с Георгиевским оружием, врачи же по идеологии военной касты суть не более — не менее, как говно собачье, то сего витязя стараются всячески избавить от ответственности и дело замять. Преобидное положение военных врачей, на к[ото]рых витязи готовы всегда собак вешать, к[ото]рые во всяком посетителе их учреждений с офицерскими погонами склонны видеть лишь карателя и не избалованы лаской…