Великая русская революция, 1905–1921 - [18]

В течение последующих недель и месяцев правительство столкнулось с кошмаром, который оно пыталось предотвратить посредством таких организаций, как полицейский профсоюз Гапона. Число забастовок и бастующих на протяжении 1905 г., когда волнения охватили всю империю, было выше, чем за все предыдущие годы, вместе взятые. Один за другим возникали нелегальные профсоюзы, за которыми в октябре последовали общегородские рабочие «советы», находившиеся под сильным влиянием интеллектуалов-социалистов. На улицах не прекращались демонстрации, иногда сопровождавшиеся насилием, а предъявлявшиеся властям требования становились все более политизированными и бескомпромиссными. К революции вскоре присоединились крестьяне, хотя их участие в большей степени проходило под знаком злободневных проблем, а не вопросов общенационального государственного устройства. Они нападали на поместья, захватывали запасы зерна, производили нелегальные порубки и вообще отказывались подчиняться властям. Несколько мятежей произошло в армии и особенно на флоте; порой они были кровопролитными (таким было знаменитое восстание на броненосце «Потёмкин» в Черном море) и всякий раз жестоко подавлялись. Насилие взяли на вооружение и слои, не принадлежавшие к верхушке В первую очередь ультраправые погромщики-черносотенцы, которые выступали против революции и ее ценности. Они нападали на студентов, интеллигенцию и евреев. На нерусских окраинах Российской империи революция во многих случаях еще быстрее приобретала радикальный и кровавый характер. На Кавказе, в прибалтийских губерниях и в Польше местные активисты нападали на символы российской власти и требовали национальной независимости.

Пиком революции стала всеобщая октябрьская забастовка, которая вывела на улицы миллионы людей – в первую очередь рабочих, студентов, служащих и лиц свободных профессий. Главные требования забастовщиков были повсюду одни и те же: гражданские свободы и выборы с целью установления нового конституционного строя, который, по мнению все большего числа людей, должен был представлять собой республику, а не конституционную монархию. В надежде умиротворить страну царь прислушался к совету ряда своих подчиненных (впоследствии он сожалел об этом) и в своем Октябрьском манифесте дал обещание учредить парламент, представляющий все «классы» – Государственную думу (таким словом в давние времена обозначался совещательный орган при царе), которая получит право на принятие законов и участие «в надзоре за закономерностью» действий всех должностных лиц государства (кроме самого царя), – а также «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»[59]. Это была невероятная уступка. В своем манифесте царь обещал именно то, что, согласно его клятве, он не собирался делать никогда и что, по его предсказанию, должно было обернуться катастрофой, если бы когда-либо произошло: поделиться политической властью с представителями общества. Удовлетворенные умеренные либералы считали, что этого достаточно. Кроме того, они небезосновательно опасались того, что дальнейшая борьба может закончиться социальной революцией, которая создаст угрозу не только для политических структур. Но многие россияне хотели большего; к тому же многие из них вообще сомневались, что царь сдержит свое слово.

* * *

Такими были события в пересказе историков – достаточно авторитетном ретроспективном изложении, основанном на известных фактах и современной научной интерпретации. Другая точка зрения, чей диалог со взглядами профессиональных историков будет продолжен в этих трех нарративных главах, составляющих часть II настоящей книги, сводится к истории, согласно знаменитому изречению написанной журналистами «в настоящем времени», «в момент ее свершения»[60]. Одной из самых известных русских газет того времени была ежедневная московская газета «Русское слово», имевшая более-менее либеральную направленность и претендовавшая на отражение взглядов и интересов «обывателя» и даже «настроений толпы»[61]. Восстание, последовавшее за Кровавым воскресеньем, воспринималось как исторический поворотный момент – и даже новое начало. Репортеры описывали эти события как «зарю новой жизни», объявляя, что вместо «непроницаемой мглы» в стране вскоре станет «ясно, лучезарно и просторно» и что Россия находится «накануне своего освобождения», переживая историческую эпоху «обновления», «возрождения» и «ренессанса»[62]. Чувство непосредственной сопричастности к истории стало еще более сильным после Октябрьского манифеста: «Сегодня началась новая жизнь. Русская история пошла по новому пути. За все многовековое рабское существование России мы не знаем момента более сильного, более радостного»[63]. Девизом дня была «новизна»: Россия вступала в «новую жизнь», в пору «творения», ее ожидало новое «начало», а россиянам предстояло стать «новыми людьми» с обновленным духом[64].

Лейтмотивом, диктовавшим суть нового, особенно в качестве желания и опыта, служило слово «свобода». Как объявлял, используя типичные выражения, один колумнист, Россия наконец-то входит в «общую семью смелых народов, идущих к свободе и счастью»