Великая мелодия - [21]

Дандару тогда едва исполнилось двадцать два, командовал он вначале батальоном, затем кавполком. Он только что прибыл из Тамбова, где окончил кавалерийское училище. Он сдерживал со своим батальоном первый напор противника западнее высоты Номун-Хан-Бурд-Обо. Наши основные силы были на подходе, но все волновались: продержится ли Дандар? Японцы бросили против него пехоту, моторизованную роту и разведывательный отряд, Баргутский кавполк и несколько эскадронов еще двух кавалерийских полков. Дандара поддерживали две советские роты.

Дандар был дерзок. Со своими малыми силами он решил окружить японцев и нанести удар. Действовал он своеобразно: приказал снайперам уничтожить в первую очередь вражеских офицеров. Взял снайперскую винтовку и с первого выстрела прикончил японского полковника, который руководил боем и корректировал артиллерийский огонь…

…Мы поднялись на вершину Хух-Ундурийн-Обо, откуда, собственно, и начался разгром противника. Степной ветер ударил в лицо. Барханы за рекой расплывались в тяжелом мареве. Ширь без конца и границ…

— А мы с тобой вроде бы постарели… — сказал я.

— Один день молодости не променял бы на сто лет старости, — отозвался он. — А в общем-то военные люди не стареют. Я всегда удивлялся маршалу Чойбалсану: в военной форме он казался молодым, а в халате старым.

Дандар задумался, стал следить взглядом за полетом орла. И хотя именно здесь, на этих обожженных солнцем и овеянных степными ветрами высотах, началась моя боевая молодость, я думал не о себе, а о людях «большой судьбы», которым даже завидовать не мог. На Халхин-Голе Дандар после полка командовал кавдивизией. В сорок первом Дандара направили в Москву, в военную академию. Вместе с другими слушателями оборонял Москву на Волоколамском направлении. Потом встретились мы с ним в августе сорок пятого в Маньчжурии. Тут была как бы завершенная судьба. Что бы ни случилось потом с Дандаром, это уже не имеет значения. Имя Героя МНР Дандара вписано в официальную «Историю Монгольской Народной Республики»…

На своем веку я немало встречал людей «большой судьбы»: ученых, художников, политических деятелей, поэтов, артистов, полководцев — и каждая встреча оставила след в душе. Встреча с Полем Робсоном. С Назымом Хикметом, с Буденным. С Шолоховым. С целой плеядой знаменитых физиков и математиков… Я с глубочайшим интересом исследовал истоки каждой такой жизни, чтоб понять: откуда они берутся, люди «большой судьбы»? Ведь в моем представлении человек «большой судьбы» и «героический характер» были почти синонимами. И хотя на поверку все оказалось не так просто и однолинейно, чаще всего я оказывался-таки прав.

Думаю, подобное представление сложилось у меня именно вот здесь, на берегах Халхин-Гола. Я встретил впервые в своей жизни человека «большой судьбы», «огромной судьбы», который предельно воплощал в себе и черты героической личности. Вся моя долгая военная пора прошла под впечатлением от коротких служебных встреч с этим человеком на Хамар-Дабе. Потом я все время следил за его орлиным полетом и восхищался им вместе с миллионами людей…

…Мы только что вышли из боя, ржавые склоны высоты были усеяны вражескими трупами. Все последние дни приходилось очень туго — противник теснил и теснил нас. И вот первая убедительная победа: японцы разбиты, отброшены!.. Мы захватили желтый японский грузовик, огромный, как трамвай, и пытались завести его.

Остроглазый плотный человек с глубокой ямкой на подбородке, в гимнастерке, перехваченной ремнями, с золотыми нашивками на рукавах, появился как-то неожиданно. Его сопровождали штабники. Мы сразу застыли по стойке «смирно». На петлицах — три ромба. Ордена… Очень высокое начальство… В ту пору орден Красного Знамени казался чуть ли не паспортом на вечную славу.

Он поздравил нас с успехом, пожал каждому руку. Мой вид, должно быть, удивил его: я носил кудри чуть ли не до плеч; волосы роскошно выбивались из-под пилотки, наползали на глаза. А лицо было перемазано глиной. Он легонько снял с меня пилотку, провел ладонью по кудрям, его глаза потеплели, потом сделались строгими.

— Надеюсь, лейтенант, вы приведете себя в порядок?..

И больше ни слова.

До сих пор краснею, вспоминая этот маленький смешной эпизод.

Меня поразил тогда тон его голоса: не ругал, не приказывал. Что-то глубоко интеллигентное, даже отцовское, было в обращении к молодому командиру. Конечно же я немедленно обрезал кудри.

После не раз приходилось встречаться с ним, но о моих волосах он, разумеется, не вспомнил — я для него был уже «другой» лейтенант. Ведь это лишь для меня эпизод сделался знаменательным. А человек «большой судьбы» заботился о жизнях сотен тысяч людей. Нам он казался очень пожилым, хотя тогда ему исполнилось сорок три.

Но то было всего лишь утро великого полководца, проба сил. Пусть роль моя в событиях Халхин-Гола скромна, но я был причастен… видел, знал… До сих пор ощущаю прикосновение руки Жукова к моей голове, теперь уже не кудрявой, а седой, как степной ковыль…

…Мы стояли на холме Хух-Ундурийн-Обо, с которого открывался широкий вид на Халхин-Гол, и ветер воспоминаний приносил из прошлого имена тех, с кем встречался на этой долине. Я знал здесь многих, знал майора Ремизова. Сопка Ремизова… Она как символ. Она там, на юго-востоке, ее крутые скаты обрываются в речку Хайластиин-Гол. Иван Михайлович Ремизов был человеком величайшей отваги и исключительного самообладания. Однажды нечаянно заехал на территорию, занятую японцами. Когда солдаты скопом навалились на него, он расшвырял всех и расстрелял в упор из пистолета. Майор Ремизов не успел сродниться с этой землей, а ему суждено было стать частицей этой земли. Утром мы с Дандаром посетили его могилу и возложили степные цветы. Я стоял и думал: если бы Ремизову сказали тогда, что именно здесь, на овеянном свирепыми ветрами клочке монгольской земли, станет бессмертным его имя и что все, к чему он себя готовил, ради чего недосыпал ночей, проявится именно тут, он вряд ли поверил бы.