Великая мать любви - [59]

Мне показалось, что я понял их замысел. Они отобрали народ с преступлениями моей категории: «поскандалил с женой», «дал соседу по физиономии», «мочеиспускался в сабвэе»… и суют нам всем быстренько девяносто долларов штрафу или несколько дней тюряги (совершившие более серьезные преступления остались сидеть в зале?). Может быть, городу не хватает денег до круглой суммы во столько-то сотен тысяч? И я попал под финансовую облаву?

Все меньшее количество ярдов отделяло меня от светлых глаз судьи, от бледных англосаксонских лица и рук его. У судьи, я теперь мог разглядеть, была нежная кожа человека, никогда не атакованного стихиями, ну разве только он несколько раз нерасчетливо попал под дождь… Я попытался представить себе жизнь рыжего молодого человека в судейской рясе-мантии, начинающего жиреть и лысеть молодого человека. Подобно моему боссу, мультимиллионеру, он, вне всякого сомнения, родился в каком-нибудь Спрингфилдсе, штат Массачусетс, в Новой Англии, среди зеленых холмов, в старом доме из старого дерева. Предки судьи сделали за него всю черную работу, как и предки моего босса… Судья был болезненным младшим сыном землевладельца. Болея, рыжеволосый мальчик любил читать. Может быть даже, любящая «мазэр» будущего судьи, зная безмерную любовь мальчика к книгам, переносила в дни болезни его кровать в библиотеку. Не одна, конечно, тащила «мазэр» кровать, но с помощью старого слуги и нескольких молодых слуг. Из окна библиотеки мальчик мог наблюдать пасущихся на холме баранов или же сельскохозяйственных рабочих, трудящихся на маисовом поле, в то время как на одеяле перед ним покоилась книга в золотом тисненном кожаном переплете, с яркими картинками, Жюль Верн может быть, подводные приключения…

Но мальчик выздоровел, на нашу голову — я оглядел народ в зале 103 и вздохнул… — окончил Йельский, или Принстонский, или Гарвардский университет и, путем естественного течения обстоятельств, стал судьей. Он, и это видно по его брезгливому выражению лица, не любит сегодняшний этап своей карьеры и мечтает, путем опять-таки естественного течения социальных обстоятельств, сделаться в свое время Верховным, старым и мало занятым судьей. Судья, может, и неплохой человек вне здания суда, но он старается не смотреть на нас, так как мы — плесень и отходы супер-города — неприятны, некрасивы, подобны мусору и асфальту. Вообще-то судья не очень жалует людей, даже людей своего класса, и предпочитает общаться с книгами. Когда он доберется в сияющие сферы Верховного Суда, он будет общаться только с книгами…

На меня он поглядел. Интеллигентские очки, прическа, апельсиновая (непристойного цвета, с точки зрения судьи) дубленая шубейка — весь мой облик слуги из хорошего дома и мое мелового цвета, как всегда зимами, лицо остановили его внимание. Мне даже показалось, что я уловил в его блеклом взгляде слабый, очень слабый и одинокий лучик симпатии.

— Клянусь говорить правду и только правду… — поклялся я. Он не ограничился «Виновен, невиновен?», он обратился ко мне с распространенной фразой, выделив меня, клянусь, среди других обвиняемых.

— Признаете ли вы себя виновным в том, что уринировали в сабвэе на 59-й станции?

— Да, Ваша честь, я признаю себя виновным в том, что уринировал в сабвэе в четыре часа ночи. Я виновен, Ваша честь, и я извиняюсь… — Невзирая на слабый лучик симпатии, я не стал искушать судьбу и не пожаловался ни на искажение моей фамилии, ни на фальсификацию места, где я уринировал. Вызов, брошенный мной закону, состоял лишь в том, что я обозначил время действия: четыре часа утра. Судья уже сам должен был догадаться, что писание в четыре часа утра — куда меньшее преступление, чем писание в семь часов вечера.

— Без штрафа! — сказал судья и стукнул молотком. — Идите и больше не повторяйте этого, — добавил он без улыбки.

— Большое спасибо, Ваша честь! — Стараясь не глядеть вокруг, я выбрался из зала 103 и из здания суда. На Вест Бродвее я глубоко вздохнул декабрьский воздух и пошел к Канал-стрит, время от времени останавливаясь и произнося: «Я — белый! Я — белый!» — с большим удивлением. В первый раз в жизни я осознал, какого цвета моя кожа. Такого же цвета, как у судьи, белая, она сберегла мне 90 долларов.

Обыкновенная драка

Он ударил меня первым. Он был прав. Я уже некоторое время обижал его, называя всяческими матерными словами по-английски. Я называл его mother-fucker и хуесос и еще другими. Но если начать эту историю с головы, а не с хвоста, — я был прав. Ибо до этого он снял с Мишки очки, говнюк.

Вообще-то, если вернуться к пункту «зеро» истории, мы с Мишкой-типографом вылезли из метро у Лехалля уже вдребезги пьяные. Мы приехали из банлье, где в русской типографии была в этот день закончена моя новая книга. Мы обмыли книгу в компании издателя и рабочих (шампанское и виски), выпили в кафе у станции белого вина и, купив в супер-маршэ бутыль кальвадоса, сели в поезд. Так как никогда не знаешь, какая книга будет последней в твоей жизни, разумно праздновать выход каждой.

Десять копий малютки, затянутые в пластик, лежали у моих ног на полу вагона RAR линии В, бутылка кальвадоса переходила из рук Мишки в мои и обратно. Челночные, знаете, движения совершала. У станции Бурж-ля-Рейн Мишка предложил мне купить судно, чтобы бороздить на нем моря и океаны, одновременно не бездельничая, но совершая необходимые кому-то торговые рейсы.