Великая мать любви - [40]

— Можно, разумеется, выбрать себе творческим методом литературный пуантилизм и всю жизнь дрочить точечки, однако ни Сера, ни Синьяк не стали художниками первого класса! — кричал я ему. — Времена орнаментальной прозы прошли, это был тупик. С рукоделия литература вернулась к ясности, и в ней опять ценится не метод и выдумка, но темперамент и талант.

Он соглашался со мной.

Но себя он считал ясным писателем!.. Продолжая писать, как лжеавтор «Слова о полку Игореве».

Девушки — стаканчики пива в руках — вернулись к нам.

— Мне не очень нравится здесь, Эдвард, — сказала Джули. — Я видела банду мотоциклистов… — Она не закончила фразу и неуверенно взглянула мне в лицо. — Саймон слишком гостеприимный… Смотри вон, входят…

Пыльные, шумные, загорелые ввалились сквозь просвет в кустах несколько десятков молодых людей. Навстречу им вышел из дому улыбающийся Саймон. Одна рука на талии прильнувшей к нему олд бич Вайолет. Саймон расцеловался со здоровенным бородачом в кожаной безрукавке.

— Hells Angels?[32]

— Но, — засмеялась Пам, — вам, иностранцам, везде чудятся Hells Angels. Это соседи Саймона по каньону. У них в каньоне еще с конца шестидесятых — коммуна. Посмотри на парня, к которому подошла голая блонд. Он совсем седой.

— Я не иностранец, — пробормотал я.

Приблизившись, толпа действительно оказалась много старше, чем издали. На загорелых рожах обнажились резкие морщины, шеи девушек оказались окольцованными морщинами.

— Что-то вроде современных цыган. Новые цыгане, — заметил Никита. — Ты смог бы жить, окруженный двадцать четыре часа в сутки телами полсотни родственников, а?

По этому вопросу наши мнения сходились.

— Нет, — сказал я. — Максимум трое суток выдержал бы. После сбежал бы. Или нужно быть обкуренным круглые сутки. Или пьяным. Частью потока жизни, молекулой.

Коммунары были скоро смыты и поглощены толпой. Главного бородача я увидел несколько минут спустя у бассейна пруда, сдирающего с себя кожаные штаны. Он, смеясь, подпрыгивал на одной, на удивление тонкой и белой (в сравнении с загорелым и мощным торсом) ноге. Ему на помощь бросилась обнаженная особь с узкими плечами и большим животом.

— Хэй, — воскликнул я, — она что, беременна?

— Ну да, — равнодушно подтвердила Пам. Бородач и беременная, обнявшись, опрокинулись в пруд.

— Натан явился! — объявил Никита радостно. — Будет хотя бы с кем поговорить. — И он ринулся в толпу.

Поблуждав взглядом, я отыскал черный френч «а-ля Сукарно» и бородку китайского философа. Несмеющийся, невозмутимый, Аргус поддерживал под руку Найоми, одетую в подобие желтого халата. Подбежавший к ним в джинсах и белой рубашке Никита был издали похож на хорошо ухоженного американского студента. Церемония рукопожатия Аргуса и Никиты выделялась из контекста этого, в сущности деревенского, несмотря на присутствие в нем элементов дебоша, празднества. Как будто испортилась машина времени и Аргуса сбросили не на китайскую, но на американскую гору, плюс еще ошиблись на пару столетий. Я подумал: пойти поздороваться? И не пошел. Выждав момент, когда Никита обернулся в мою сторону, я поднял руку и помахал Аргусу. Он вежливо наклонил голову.

— Это мой сын. — Проходя мимо и задержавшись лишь на секунды, Саймон оставил меня с молодым и очень круглоголовым Саймоном. У молодого Саймона, в отличие от старого, неприлично отсутствовала талия. Я подумал мимоходом, что эту часть тела он, может быть, унаследовал от матери.

— Возьми. Потяни. — Молодой Саймон дружески сунул мне в руку внушительных размеров джойнт. — Самосад. Но очень ничего. Горло, правда, дерет.

Нужно было слиться с толпой и стать молекулой, иначе будет скучно и одиноко. Я знал по опыту. Я взял джойнт и затянулся. Жадно.

— Ты откуда? — спросил молодой Саймон, может быть удивившись моей жадности.

— Paris.

— Paris, France?

— Ага.

— Оставь себе, — сказал он, сжалившись над выходцем из слаборазвитой страны, где не растет самосад. — Я не люблю город. Я — country boy.[33] И он ушел, посоветовав мне пойти и взять spare ribs[34] с маисом. Может быть, он считал, что в Париже нет настоящей еды, как в country.[35]

Выстояв в небольшой очереди, получив бумажную тарелку со спэр рибс, салфетку, пластиковые нож и вилку, взяв стакан вина или пива, народ рассеялся по территории. Лучшие места у пруда были захвачены немедленно. Сад был разумно отгорожен и убегал вниз по другому склону куда-то, может быть в самый каньон, но несколько беглецов уже преодолели невысокий забор и уселись обедать среди саймоновских роз. Явился сильный молодой человек, торс разрывал рубашку, и произошел первый скандал… Пам сказала, что молодой человек — конюх, то есть ковбой и бади-гард Саймона. Оказалось, что у Саймона три бадигарда.

— Как граф какой-нибудь, — заметил я. — Большой синьор…

— Конечно, — сказала Пам, — он очень важный человек в Калифорнии.

— Хорошо живут, жертвы Голливуда, — обратился я к вернувшемуся к нам Никите. — Три оркестра. Даже если только посчитать одни spare ribs на тыщу человек… А пиво? А вино?.. Что сказала тебе другая жертва?

— Аргусы ненадолго. Сказать «хэлло» Саймону. Натан плохо себя чувствует.