Великая мать любви - [37]

— У меня сознание человека, отбившегося от своего класса где-то в возрасте двадцати лет и с тех пор бродящего среди классов, поглядывая на них иронически.

— А кем вы были до двадцати лет, Эдуард? — Он впервые назвал меня по имени и избрал произношение на французский манер — Эдуард, а не Эдвард. Я тотчас почувствовал в этом выборе руку интеллигента международного масштаба, а не грубияна, чья молодость прошла в ирландских барах. «Интелло» — называют эту группу людей во Франции. Напротив меня сидел профессиональный интеллократ.

— Я был рабочим. Строительным рабочим. Рабочим литейного цеха. Грузчиком. До этого был вором.

— Как же вы успели совершить все эти подвиги к двадцати годам… — ехидно вмешалась Найоми, вне всякого сомнения избравшая меня во враги. Она, может быть, подумала, что я вру.

— Рано начал…

— Джеклондоновская биография… Хм… — Натан Аргус взвешивал, верить ли моей версии моей биографии или нет. Он посмотрел на Никиту. Никитино лицо не выражало сомнений. Мы познакомились лишь пару лет назад в Сан-Франциско, в Москве мы не были знакомы, однако посещали, как оказалось, один и тот же дом на Цветном бульваре. Он работал в «Литературной России», я же ходил в гости к приятелям карикатуристам в «Литературную Газету», помещавшуюся этажом выше. «Литературная Россия» была куда более провинциальной газетой, и разница в один этаж вовсе не соответствовала истинному различию в уровне газет. Хотя и та и другая, разумеется, располагались внутри границ советской прессы.

— Вам нравится Джек Лондон? — спросил Аргус, достаточно изучив лицо Никиты.

— Плохо помню. Читал в детстве. — Если Аргус собирается put me down,[26] отнеся меня вместе с Джек Лондоном в категорию писателей для юношества, а себя — в категорию серьезных писателей, решающих серьезные мировые и философские проблемы, то это ему не удастся.

— Обычно личности, вышедшие из народа, глубоко враждебно относятся к интеллигентам.

Теперь я понял, куда он клонит.

— Я уважаю интеллигентность и очень сожалею порой, что мне самому не пришлось воспользоваться в полной мере и в должное время сокровищницей знаний, накопленных человечеством, — начал я демагогически, — я лишь возражаю против многочисленных предрассудков интеллигентского класса. Они еще более непростительны, чем предрассудки любого другого. И я выступаю против стремления «интелло» доминировать в обществе. Узурпировать общественное мнение и всякий раз вещать от лица населения. То, что хорошо для профессора-психиатра или писателя, живущих в шестом аррондисманте Парижа, вовсе не обязательно хорошо для фермера Бретани.

— Я с вами согласен, — сказал Аргус, — это элементарно.

— Элементарно, но я должен был вам это сказать, дабы вы знали, с кем имеете дело. Мне не по душе литературный истеблишмент, профессиональные интеллигенты. Но интеллигентность я очень и очень уважаю. — Получилось хорошо, гордо и убедительно. После такой декларации он был обязан слезть с меня. Я победоносно поглядел на Аргуса.

Он ждал еще чего-то. И вся компания ждала. Следовало добавить, может быть, конкретности в мою декларацию. Цифры, факты?

— Мы находимся с вами, вы и я, на противоположных полюсах чего? — он наморщил лоб, — фронта? Да-да, фронта. В Голливуде, куда судьба меня бросила в возрасте двадцати четырех лет, я страдал и страдаю от неинтеллигентности людей, вдруг оказавшихся вокруг меня, и от неинтеллигентности работы, которую мне приходилось и приходится, увы, выполнять.

Я вспомнил, что Аргусу предложили восемьдесят тысяч долларов в неделю за переписку сценария, и возмутился. И обрадовался. Удобный момент ему врезать.

— Получается, что вы работаете для Голливуда уже лет тридцать пять? И все это время вы страдаете от неинтеллигентности работы, которую вам приходится выполнять? Почему же вы не уйдете, Натан? — Я вообще-то хотел сказать: «Почему вы не ушли?», так как ясно было, что в шестьдесят лет свалить из Голливуда куда труднее, чем в 24 года, однако, не будучи на самом деле таким уж безжалостным, каким мне нравится казаться, я пожалел его возраст.

Он понял свою оплошность. Но было уже поздно. Нужно было отвечать. Женщины смотрели на нас во все глаза, как на боксерский матч. На нас не было перчаток, но мы с удовольствием хлобыстали друг друга фразами. В живот, в нос, по самолюбию, по больному комплексу…

— Я пытался… Несколько раз. Последний — в возрасте 37 лет, после публикации первого романа. Уехал в Нью-Йорк с намерением начать новую жизнь. У нас с Найоми были сбережения. Она нашла себе работу в «Скрибнерс энд сан», я… — Он задумался. — Роман получил зловещую критику в прессе. Они свалили меня: «Роман мистера Аргуса настолько же тяжел и невыносим, насколько легки и талантливы его прославленные работы для телевидения. Невозможно поверить, что роман написан человеком, подарившим Америке «Дочь моего брата»…»

Никита сочувственно вздохнул. Пам заворочалась и вздохнула тоже. Я решил к ним присоединиться.

— Да… — пробормотал я.

— Вот так… Мы продержались в Нью-Йорке год на зарплату Найоми. Мы и дети… После нескольких попыток построить новую профессиональную жизнь вне Голливуда я был вынужден принять предложение Стивена Стайна писать сценарий серии «Орлы избирают вершины», и мы вернулись в Калифорнию. Через год я купил эту гору… Как видите, все не так просто…