Величайший урок жизни, или Вторники с Морри - [10]

— Что же ты собираешься делать, когда окончишь колледж? — как-то раз спрашивает меня Морри.

— Хочу стать музыкантом, — отвечаю я. — Пианистом.

Замечательно, — говорит он, — но это нелегкий путь.

— Знаю.

— Кругом акулы.

— Об этом я наслышан.

— И все же, — продолжает он, — если тебе этого по-настоящему хочется, у тебя получится.

Мне хочется поблагодарить его за эти слова, обнять, но такое не в моем характере. Я только киваю.

— Могу поспорить, что играешь ты с огромным воодушевлением.

Я смеюсь:

— С воодушевлением?

Морри тоже смеется:

— Да, с воодушевлением. А что, так больше не говорят?

Вторник первый. Мы говорим обо всем на свете

Конни открыла дверь и впустила меня дом. Морри сидел инвалидной коляске возле кухонного стола. На профессоре были свободная хлопчатобумажная рубашка и еще более свободные черные байковые штаны. Штаны казались такими свободными исключительно потому, что ноги Морри атрофировались и стали необычайно тонкими. Если б он мог встать, росту в нем было бы не больше пяти футов, и джинсы шестиклассника ему, пожалуй, оказались бы впору.

— Я кое-что принес, — объявили, придерживая в руках коричневый бумажный пакет.

По пути из аэропорта я та шел в ближайший магазин и купил немного индюшатины, картофельный и макаронный салаты и бублики. Я знал, что в доме есть продукты, но мне хотелось внести свою лепту.

Ведь во кем остальном я ничем не мог помочь. И потом я помнил, что Морри очень любил поесть.

— Ой, сколько еды! — восхитился Морри — Ну, теперь тебе придется поесть вместе со мной.

Мы сидели за кухонным столом, окруженные плетеными стульями. На этот раз нам не надо было возвращаться к шестнадцати прожитым врозь газам, и мы сразу же нырнули в знакомый поток нашего привычного университетского диалога: Морри задавал вопросы, слушал мои ответы, время от времени прерывая меня, чтобы, как опытный шеф-повар, добавить чего-нибудь, о чем я забыл или просто не догадался упомянуть. Он спросил меня о забастовке в газете и, верный самому себе, никак не мог взять в толк, почему обе стороны не могут поговорить друг с другом и решить свои проблемы. На что я ему ответил, что не все так умны, как он.

Время от времени Морри приходилось прерываться, чтобы сходить в туалет — это занимало время. Конни вкатывала его в ванную комнату, приподнимала с коляски и поддерживала, пока он мочился в пробирку. Всякий раз, когда возвращался, он выглядел усталым.

— Помнишь, как я сказал Теду Коппелу, что скоро кому-то придется вытирать мне задницу? — спросил Морри.

Я рассмеялся. Такое не забывается.

— Так вот, похоже, этот день не за горами. И это меня беспокоит.

— Почему?

— Потому что это признак полной зависимости.

Но я над этим работаю. Я стараюсь найти в этом удовольствие.

— Удовольствие?

— Да, удовольствие. В конце концов, еще раз в жизни буду младенцем.

Да, так, пожалуй, на это еще никто не смотрел.

— Так мне и приходится смотреть на жизнь под новым углом. Посуди сам: я не могу ходить в магазин, не могу платить по счетам, не могу выносить мусор. Но зато я могу сидеть здесь целыми днями — их остается все меньше — и наблюдать за тем, что в жизни важно. У меня есть время и есть на то причина.

— Так что же, — сказал я задумчиво, — получается, ключ к разгадке смысла жизни таится в невынесенном мусоре?

Он рассмеялся, а я с облегчением вздохнул.

Конни унесла грязные тарелки, и я вдруг заметил пачку газет, явно прочитанных профессором до моего прихода.

— Так вы следите за новостями? — спросил я.

— Да, — ответил Морри. — А ты находишь это странным? Ты думаешь, раз я умираю, меня не должно волновать, что творится в мире?

— Наверное.

Морри вздохнул:

— Может, ты и прав. Вероятно, меня не должно это волновать. В конце концов, я ведь даже не узнаю, чем все это кончится. Это трудно объяснить, Митч, но теперь, когда страдаю, я чувствую близость к другим страдающим людям гораздо сильнее, чем когда-либо прежде. На днях по телевидению я видел, как в Боснии люди бежали по улицам, а в них стреляли, их убивали — невинных людей… И я начал плакать. Я чувствовал их боль как свою собственную. Я не знаю никого из них, но — как бы это сказать? — я к ним испытываю особую привязанность.

Глаза его увлажнились, и я попытался сменить тему разговора, но Морри вытер лицо и отмахнулся:

— Не обращай внимания. Я теперь все время плачу.

«Поразительно, — подумал я. — На работе, имея дело с новостями, я не раз писал об умерших. Я брал интервью у скорбящих членов их семей. Я даже ходил на похороны. Но я никогда не плакал. А Морри лил слезы о незнакомых людях на другом конце планеты. Может, это то, что ждет нас в конце? Может быть, смерть и есть главный уравнитель, то великое, что в конечном счете заставляет незнакомых людей лить друг о друге слезы?»

Морри с шумом высморкался.

— Это ведь ничего, правда… когда мужчины плачут?

— Конечно, — согласился я слишком поспешно.

Морри улыбнулся:

— Митч, тебе надо расслабиться. Когда-нибудь я сумею убедить тебя, что плакать дозволено.

— Да-да, конечно, — отозвался я.

— Да-да, конечно, — повторил он.

И мы оба рассмеялись, потому что Морри часто говорил это почти двадцать лет назад. И в основном по вторникам. Фактически мы всегда встречались по вторникам. Большинство моих занятий с Морри выпадало на вторники, его часы приема были во вторник, и, когда я писал свой дипломный проект на тему, предложенную Морри, мы по вторникам обычно садились в его кабинете, или в кафетерии, или на улице, на ступеньках одного из корпусов, и обсуждали мою работу.